Красная лилия

Она посмотрела на меня своими большими, серьезными глазами. Светлые аквамариновые оттенки приобрели темно-синюю окраску, — так бывает, когда туча закрывает солнце.

ГЛАВА VI

Всю следующую неделю я наслаждался осуществлением старинной мечты: пожить, как отшельник. Ел, спал и читал. Я не ездил в Аскерсунд, не покупал и не читал газет, не виделся ни с одним человеком. Телевизор и радио стояли, словно онемев. И еще: я отдался одному из своих самых тайных грехов. Причем совершенно спокойно, ведь рядом не было соседей, я не ждал никого в гости. Я ел чеснок. Большие светло-розовые дольки, запасенные мною на Эстермальмском рынке Стокгольма. Это было целое ожерелье из Прованса, в котором чесночные головки, словно жемчужины, скреплялись сплетенными стеблями. Да, я поклонник чеснока. Нет, не того нежного сорта, что в виде порошка используется как приправа. Моя страсть — истинный порок. И проблема лишь в том, что я вынужден скрываться от всего света, чтобы отдаться ему. А ведь именно это, возможно, и характерно для истинно классических пороков: их необходимо держать в тайне, скрывать от чужих глаз. Можно многое сделать украдкой, осторожно и не быть разоблаченным, но съешь половинку чесночной дольки — и весь мир в считанные часы узнает об этом.

Сей порок скрыть невозможно. Но, откровенно говоря, отвращение к чесноку понять трудно. Ведь если уж шведы сумели привыкнуть к прокисшей соленой салаке или к сигаре, то запах чеснока, право, разве так уж ужасен? В отличие от многого другого, что мы едим, чеснок, к тому же, невероятно интересен и сопровождает человечество веками. За два тысячелетия до Рождества Христова китайцы употребляли его и в медицинских целях, и при приготовлении пищи. В Египте чеснок был объявлен святым растением. В могилах найдены луковицы чеснока, сделанные из глины, а Тутанхамон захватил в свою гробницу целых шесть чесночных головок. Чеснок находил и практическое применение. Каждый день его ели строители пирамиды Хеопса, римские солдаты и греческие спортсмены перед соревнованиями на первых Олимпийских играх. О нем рассказывается и в «Одиссее», и у Шекспира, и в Библии. Его перед сражениями ели викинги, а когда в шведском гарнизоне, находившемся в Выборгской крепости, началась эпидемия, Густав Ваза приказал в лечебных целях пользоваться чесноком. Им спасались и лечили от подагры, цинги и лихорадки, в книге Дефо о чуме в Лондоне рассказывается, что могильщики, убиравшие тела, держали во рту чеснок, а в наши дни он, кажется, помогает в борьбе с раком и различными сердечными заболеваниями. Точно не знаю, но он действительно хорош и, возможно, полезен.

Справедливости ради скажу, что я не только спал, читал плохие книги и потчевал себя чесноком. Я совершал многокилометровые прогулки по узким лесным дорогам и затейливым тропинкам, которые вели в тиведенскую темно-зеленую тьму. Перебирался через лежащие деревья, огибал огромные осколки скал, продирался сквозь густые заросли папоротника. Чтобы не заблудиться, захватывал с собой карту и компас, но никогда при этом не был абсолютно уверен, что найду дорогу обратно. И это придавало моим прогулкам особую прелесть.

Отдохновение для души — бродить в абсолютном одиночестве, не встречая ни одного человека. Слушать только ветер в кронах деревьев. Тихо нашептывая, набегал он, словно зыбь, на темно-зеленое лесное море. Тишину нарушали лишь птицы или олень, с треском выскакивавший из своего укрытия. В далекие времена финны, занимавшиеся подсечным земледелием, именно здесь своими мягкими кожаными ботинками прокладывали узкие тропинки. Слабые следы их еще сохранились, но совсем исчезали меж грубыми стволами деревьев. А финский язык сохранился в названиях озер и земельных наделов, которые когда-то арендовали крестьяне. Теперь тут растет лишь дикая яблоня на мягко закругленном холмике, прикрывшем развалившийся остов печной трубы. Другие времена, другие деяния. Все исчезло, но кажется: в лесу, поблескивая на прогалинах обуглившейся почвы, осталось слабое, едва уловимое эхо голосов и бубенцов.

Изоляция моя была полнейшей — процесс очищения с непременными тишиной и одиночеством. Лишь в конце недели я начал ощущать себя вновь созревшим для цивилизации. К тому же и кухонные полки начали пустеть, да и мой чеснок кончался. Я набрал номер Йенса, чтобы поблагодарить за последнюю встречу. Это был повод, чтобы позвонить, и маленькая надежда, что меня вновь пригласят.

Ответила Барбру. Сначала она не расслышала, кто с ней говорит, не узнала моего голоса.

— Ой, Юхан! Где же ты? В Стокгольме?

— Я все еще в отшельниках, почти неделю не видел ни одного человека. И я хотел бы поблагодарить…

— Значит, ты ничего не знаешь? — прервала она.

— Чего не знаю?

— Густав умер. Густав Нильманн.

— Не может быть, — плюхнулся я на стул возле телефона. — Сердце? Но он же производил впечатление такого энергичного человека в прошлую субботу.

— Нет, не сердце, — она умолкла. — Его… его убили.

Я долго сидел молча, держа трубку около уха и не понимая, что она сказала.

— Убит?