Красная лилия

Сейчас я сидел в его огромной, светлой конторе на улице Линнея с желанием поговорить о мемуарах Густава Нильманна. Я, конечно, понимал, что это не мое дело. Полиция будет говорить с ним, если уже не говорила. Но Лассе Сандберг был издателем, а я все равно находился в Стокгольме, прервав отпуск из-за нескольких приятных телефонных разговоров. В одном из них одна старая дама, которую я «пас» целый год, позвонила и сказала «да». Речь шла, правда, не о ее сердце, а о куда более прозаическом. О столе. Очень красивом ломберном столе в стиле рококо с шахматной доской и фигурами в ящике, откидывающемся к стене. Стол был зафанерован изысканными сортами дерева, а бронзовая отделка элегантна и грациозна. С обеих сторон стола выдвигались подставки для подсвечников, а углы были красиво закруглены для игровых фишек. На столе стоял автограф Якоба Шёлина из Чёпинга — одно из великих имен своего времени. Больше всего он известен складными столами из корня ольхи, но этот стол был роскошным, и когда она позвонила, я не решился откладывать поездку. Ведь если бы я поколебался, она могла рассердиться или обратиться к кому-нибудь другому. Теперь-то дело было в шляпе, счет в банке достаточно нагружен, но я, хоть и с некоторой настороженностью, все же надеялся на осенний аукцион Буковского. Там я ожидал щедрого вознаграждения за терпение и склонность к следопытству. Но поскольку я уже был в Стокгольме, то позвонил и Лассе Сандбергу. Меня вел инстинкт охотника, который всегда заставлял совать нос, в чужие дела.

— Ненормальный, просто ненормальный, — улыбался он из своего широкого кожаного кресла. — О’кей, десять тысяч, но за последние пять лет этот черт уже получил десять тысяч крон, а я не видел еще ни одной страницы. Но это бестселлер! Кстати, а может, и ты напишешь книгу? — Он перегнулся через стол, уставившись на меня.

— Я?

— Вот именно! Это не так трудно, как ты думаешь. В твоем распоряжении 28 букв. Берешь пишущую машинку и 300 листов бумаги. Затем смешиваешь свои буквы до тех пор, пока не кончится бумага. А в результате — книга!

И он откинулся в кресле. Его грохочущий смех взлетел к штукатурке потолка аристократического здания.

— Кофе! — неожиданно крикнул он в переговорное устройство на столе. — Принесите два кофе и несколько венских булочек, что остались от вчера.

— Я, конечно, перебарщиваю, но не очень. Большинство в состоянии написать по крайней мере одну книгу о том, что они могли пережить или пережили. И именно в этом заключается мое новаторство. Когда я начинал дело несколько лет назад, у меня была лишь эта контора, персонал, бухгалтерская книга и все такое прочее, но ни одного писателя. И я пошел в народ. Писал, звонил и предлагал писать. Девять из десяти отказывались. А десятый соглашался, и мы получили совсем иной, неожиданный профиль в отличие от этих старых издательств. Они, между прочим, как сидели, так и сидят, ожидая, что им будут слать свои рукописи. Затем быстренько отказывают. Боятся рисковать. А я покупаю рукописи на корню. Часть из них я даже не читаю, покупаю за имя и содержание. И я известен как дающий самые большие авансы. Конечно, иногда можно наступить и на мину, зато как это интересно, чертовски интересно! Но чаще все кончается благополучно.

Открылась дверь. Вошла остроглазая секретарша с двумя белыми кофейными чашечками на синем подносе. На одной из них было «I love New York», на другой — «Radio Gotland».

— А венские булочки? — жалобно спросил он и посмотрел на нее глазами расстроенного сенбернара. — Где мои венские булочки?

— Ты их съел вчера вечером, — сухо ответила она. — Разве не помнишь? Коньяк и венские булочки с этим австрийским писателем, с тем, с которым ты ел ланч до восьми часов.

— А, черт, — Лассе Сандберг вновь вцепился себе в бороду. — Но зато какую книгу он сделает! Настоящий пороховой погреб.

И он посмотрел на меня, словно пытался понять, зачем я здесь.

— Пороховой погреб, — сказал я, подхватывая образ. — Ты, кажется, нацелен на сильные эффекты. Громкие сенсации.

— Пожалуй. Кое-что в этом направлении. Критика общества. Дебаты. Мемуары.

— Знаю. Поэтому и пришел.

— Ты сам собираешься написать мемуары? — С интересом посмотрев на меня, он положил в чашечку четыре кусочка сахару и размешал шариковой ручкой.

— Нет, боюсь, что они не заслуживали бы издания. Речь идет о книге Густава Нильманна.

Он замолчал. Открытость исчезла. Он с подозрением уставился на меня поверх очков.

— Ты журналист?

— Нет, торговец антиквариатом.

— Торговец антиквариатом? Ничего не понимаю. Что у тебя за интерес к мемуарам Густава?

— Он умер, убит, как ты знаешь. Я совершенно случайно встретился с ним незадолго до убийства. Я знаю многих его хороших друзей. Потом я разговаривал об этом с полицией, а сейчас случайно оказался в Стокгольме и решил заглянуть сюда и поговорить с тобой.

Я умолк, почувствовав, насколько слабо все это звучало. Да и Лассе Сандберга, кажется, я не убедил.

— Ах вон оно что, — сказал он, и два печеньица исчезли в диких зарослях седой бороды. — Ты говоришь, что знал Нильманна. Ну и что же ты хочешь?