Красная лошадь на зеленых холмах

«А если все-таки мы сейчас встретимся?! Что я ему скажу — честному, прямому? Что я скажу бывшему пограничнику? Нечего мне сказать. Но как же так?! Разве я преступление совершил? Имел право перейти на более трудную работу? Имел. Ну и ушел. Сколько мне можно женским делом заниматься, мастерочками-скребочками? Тем более… там, без Белокурова, этот Руслан, который волосы перекрасил в золотой цвет… он опозорил всех, втянул в авантюру. А теперь, говорят, вернулся из отпуска и с помощью Сафы Кирамова бригаду перебросил на какой-то сверхсрочный участок — тем самым Руслан пытается одним рывком вернуть славу, смыть позор. Но позор — хуже нитрокраски, не так-то быстро его смоешь… Белокуров, конечно, туда теперь и не пойдет. Да они его и не пустят, Руслан Сибгатуллин и Сафа Кирамов. Нет, невозвратимо счастье!»

А что скажет Белокуров? Он скажет Алмазу беспощадные слова: «Ты бросил девушек. Они нежные. А ты их бросил. Я думал, ты их после работы провожаешь всех по очереди в общежития, чтобы никто не обидел. Я думал, ты им стихи читаешь. Я думал, ты чистый н надежный, каким был. Я думал, ты уже нашел тех, кто лошадь к железной раме приковал! Быстро же ты переменился! За длинным рублем погнался? Я лично измерял рубли на Севере, на Востоке и на Западе — они одной длины. А вот совесть у людей разная. Бывает, не больше пятака. Сядет навозная муха — и закроет! Во-от такая малюсенькая совесть! Даже если вписать слово «совесть» в эту совесть, не хватит места для мягкого знака. Эх, ты!..»

И опустит Белокуров большие, в желтых пятнышках, веки, закроет до половины густо-синие кругляшки. А потом поднимет голову, задерет вверх прямой толстый нос и, зло сжав губы в точку, как диафрагму фотоаппарата на солнце, засвистит презрительно и еле слышно «Танго соловья». Это будет все.

Алмаз вздыхал: «Но постой, постой! Я же работал не хуже других! И я же молодой, молодой! Я же ничего не умею делать сверх того, что умею. После того позора мне нельзя было там оставаться. Нас с Ниной сфотографировали, на весь Каваз ославили. И тут еще Нина… сама… меня обманула… Нет, тяжко, Белокуров, на сердце. И ты не прав».

Алмаз вышел из автобуса, озираясь, — Белокурова нигде не было. В вечерней темноте шли люди. В небе сияли белыми, красноватыми и синими окнами башни в четырнадцать и двадцать этажей. Синие окна — смотрят телевизор. Прекрасен город Белые Корабли.

Пока он расхаживал по городу, уже рассвело. Туман растащил во все стороны МАЗы и КрАЗы, небо загорелось нежно-красным огнем. Там летели самолеты.

Автобус подъехал к вагончикам.

За столом пили чай Путятин, Зубов и Белокуров.

— А, вот он! — громко объявил Зубов.

Белокуров, радостно улыбаясь, встал. Он был в расстегнутой зеленой штормовке и пестрой, малиновой таджикской рубашке. Жених. Он решительным шагом приблизился, оглядел сверху донизу высокого парнишку и резко протянул руку:

— Где пропал, боец?

У Алмаза перекосилось лицо. Он готов был заплакать, убежать. Но Белокуров то ли ничего не понимал, то ли ничего не знал. Он обнял Алмаза, проворчал:

— Здор-рово, моща! Хоть бы письмо кинул… — и махнул рукой, снова сел к столу. — Садись! Пей! Все по свиданиям ходишь?

Чего угодно ожидал Шагидуллин — только не такой встречи. Он думал, что Белокуров ему руки не подаст. Презрительно плюнет. Ударит. Но почему же он так ласков к нему?.. Может, ничего еще не знает? Или испытывает его? Как, мол, сам признается или очную ставку ему С девушками устроить?..

Алмаз провел ладонью по лбу и растерянно посмотрел в смутные лица Путятина и Зубова. Алексей простодушно улыбался. Зубов напряженно уставился в стол. Этот был серьезен. Белокуров приехал вчера, в субботу, еще никого из бригады не видел. Наверное, побежал к своей Женечке. А ребята ему ничего не сказали, решили — пусть Алмаз сам скажет. Но как Белокуров сюда-то попал?!

— Ты садись, садись! — говорил Белокуров. — Бле-едный! Где тебя носило? Ешь. Вот хлеб с маслом. И колбасу вон возьми! Еле нашел тебя… — Он улыбается, разглядывая похудевшее лицо Алмаза. — Еле нашел. Случай помог. Захожу вчера к Тане. А у нее — этот, — он кивнул на Путятина. — Алмаз, говорит, теперь с нами живет. У озера. На воздухе. И что ж? Правильно. Одобряю! Здесь как-то романтичнее.

Белокуров говорил, а у Алмаза кусок не лез в горло. Он закашлялся, встал.

— Проводи-ка меня, — оказал Белокуров. — Я ведь что? Не выдержал, не выдержал, братишка! — Он радостно посмотрел на парней, светлоголовый, скуластый, с прямым толстым носом. — Н-ну, черти полосатые, хорошая эта земля — Каваз! До сих пор не верится, что я вернулся. Пошли, пошли!

Они ехали на автобусе в Красные Корабли, и Белокуров, обычно молчаливый, говорил без конца, восхищался всем, что видел:

— Смотри-ка, уже гаражи готовы?! А БСИ?! Уже до облаков! А это что? Вон, краны! Школа? Ясли?.. Вчера маленько выпили, ни черта не видел. А сегодня смотрю — много тут наворочали. За полгода-то! Мастерские отгрохали?! Смотри, все четыре корпуса! Н-ну, дают прикурить! Ничего, и мы покажем… Верно, Алмаз?

Алмаз машинально кивал. Скорей бы уж Белокуров обо всем узнал или прогнал его!