Красная мантия

И тем не менее, если что и могло меня ободрить, так это голос мадемуазель, когда она ответила ему.

– Продолжайте, сударь, – спокойно сказала она. – Чем скорее вы кончите, тем лучше.

– Вы не верите мне? – вскричал он. – Да посмотрите на него! Посмотрите на него! Если когда-либо стыд…

– Сударь, – отрывисто сказала она, не глядя на меня, – мне самой стыдно за себя.

– Но вы раньше выслушайте меня, – с горячностью возразил лейтенант. Ведь даже имя, которым он прикрывается, не принадлежит ему. Он вовсе не Барт. Он – Беро, игрок, дуэлянт, кутила, который…

Но она опять прервала его.

– Я знаю это, – холодно сказала она. – Я знаю, и если вы больше ничего не Можете сообщить мне, так ступайте, сударь! Ступайте, сударь, продолжала она тоном бесконечного пренебрежения, – и знайте, что теперь вы заслужили мое презрение, как раньше – мое негодование.

Он посмотрел на нее, немного опешив, но с каким-то упрямым торжеством продолжал:

– Нет, я могу еще кое-что сообщить вам. Я забыл, что все, сказанное мною, имеет для вас мало значения. Я забыл, что человек, владеющий шпагой, всегда неотразим для женского сердца. Но я могу еще кое-что рассказать вам. Знаете ли вы, что он находится на службе у кардинала? Знаете ли вы, что он явился сюда с тем же самым поручением, которое и нас привело сюда, арестовать господина де Кошфоре? Но между тем как мы делаем свое дело открыто, как повелевает нам наша воинская честь, он вкрадывается в ваше доверие, втирается в дружбу мадам, подслушивает у ваших дверей, следует за вами по пятам, стережет каждое ваше движение в надежде, что вы как-нибудь выдадите себя и вашего брата. Знаете ли вы все это? Знаете ли вы, что вся его дружба – ложь, услуги – ловушки, которыми он старается завлечь вас? А его цель – плата за поимку человека. Деньги за кровь, – понимаете ли вы? продолжал лейтенант, указывая на меня пальцем и до того увлеченный гневом, что я невольно оробел перед ним. – Вы только что говорили, сударыня, о презрении ко мне, но что же в таком случае вы чувствуете к нему, – что вы должны чувствовать к этому шпиону, предателю, наемному изменнику? И если вы сомневаетесь в моих словах, если вы желаете доказательств, то посмотрите на него. Посмотрите только на него, говорю я.

С полным правом он мог это сказать, потому что я стоял безмолвно, снедаемый отчаянием, злобой и ненавистью. Но мадемуазель не смотрела на меня: она по-прежнему не сводила глаз с лейтенанта.

– Вы кончили? – спросила она.

– Кончил ли я? – пролепетал он с таким видом, как будто только что упал с неба на землю. – Кончил ли я? Да, если вы верите мне, то я кончил.

– Я не верю, – гордо ответила она. – Если это все, то можете не продолжать, сударь. Я не верю вам!

– Тогда скажите мне! – воскликнул он через секунду, придя в себя от удивления. – Скажите мне следующее: если он не был заодно с нами, с какой же стати мы оставляли его в покое? С какой стати мы позволяли ему жить в этом доме, издеваться над нами, мешать нам, надоедать нам, каждую минуту принимать вашу сторону?

– У него есть шпага, – с презрением ответила она.

– К чертям! – воскликнул он, ломая свои пальцы от бешенства. – Мы боялись его шпаги? Нет, это потому, что у него было предписание кардинала, – потому что у него была одинаковая с нами власть. Это потому, что у нас не было выбора.

– А если так, то почему вы теперь выдаете его? – спросила она.

Он произнес громкое проклятие, чувствуя, что получил меткий удар.

– Вы, должно, быть не в своем уме, – сказал он, вытаращив на нее свои глаза. – Неужели вы не видите, что я говорю правду? Посмотрите на него! Посмотрите на него, я говорю! Выслушайте его! Отчего он сам ничего не говорит в свою защиту.

Она все еще не смотрела на меня.

– Уже поздно, – холодно ответила она. – И мне нездоровится. Если вы кончили, – быть может, вы оставите меня, сударь?

– О Боже! – воскликнул он, пожимая плечами и скрежеща зубами в бессильной ярости. – Вы совсем с ума сошли! Я вам сказал правду, а вы не верите ей. Но теперь будь, что будет, мадемуазель. Больше мне нечего сказать. Теперь вы сами увидите!

И, не говоря больше ни слова, он поклонился ей, повернулся и пошел по дорожке. Сержант последовал за ним, размахивая фонарем. Мы остались одни. Лягушки квакали в пруду, летучая мышь кружилась вокруг нас; дом, сад – все дышало ночным безмолвием, как и в ту ночь, когда я в первый раз пришел сюда.

Как бы я желал никогда не являться сюда – таков был крик моего сердца. Как бы я желал никогда не видеть этой женщины, благородство и доверчивость которой заставляли меня гореть от стыда. Этот грубый, жестокий солдат, который только что ушел, и тот имел сердце, чтобы чувствовать мою низость, и нашел слова, чтобы проклясть меня. Что же в таком случае сказала бы она, если бы знала всю правду? Кем бы я тогда был в ее глазах? Как она будет вспоминать обо мне в течение всей своей жизни?