Красная пленка

Два слова: «слепец» и «маргарин» — напомнили мне, о чем забыл — Марголин! Слепой конструктор Марголин, создавший легендарный спортивный пистолет МЦ — «марголин целевой»! Как я мог выпустить его из головы. Марголин, с возраста юноши незрячий, без чертежей, лишь в голове увидел свое оружие. Целевое! Простое и надежное. Конечно же! Слепой Марголин делал пистолет для потенциальных слепцов! В нём нет ничего, что отличает тяжелые армейские модели — сильный удар курка, тяжелый спуск. Наоборот, «марголин» имеет механизм регулировки спускового крючка. С изумительным наклоном рукояти, не напрягающий руку, «марголин».

Калибр 5,6 мм — вроде маленький, а начальная скорость пули до трехсот сорока метров в секунду, и это почти без отдачи! Магазин на десять патронов!

И если что, вдруг с ним поймают, «марголин» не относится к военным пистолетам. Максимум, конфискуют и штраф. Только штраф. Возможно, к «марголину» легче получить разрешение, или купить, он же все-таки спортивный, и уж достать-то небось проще простого! И стоит он, пожалуй, недорого! Да сколько бы ни стоил!

Утро никак из раннего не становилось поздним. Взял нагант, ненавистно обернул фланелевой портянкой — я разлюбил его.

Потом испугался, а что, если меня остановят на улице и обыщут? И принялся кутать нагант всё новыми одеждами, чтобы растворить в тряпье револьверные контуры.

Полностью одетый, он стал похож на обрубок ступни. Для большего сходства я надел на него шерстяной носок. Ступня сорок пятого размера. Ампутированный обрубок, в котором непрестанно тлеет гангрена моей смерти. Я даже примерил на него ботинок. Точно, мой размер. Разве я думал, что сорок пятый размер станет кобурой моего страха?

Ботинок, уже без пары, я положил в сумку, а сверху для конспирации просто накидал еще другой обуви.

Вдруг от внезапного узнавания у меня сжалось сердце. Трудно поверить, но среди прочего хлама я нашел и зимние ботинки из школьного отрочества. Дурацкий фасон, мехом наружу. Такого я больше никогда не видел. Папа в этих ботинках когда-то щеголял, а донашивать пришлось мне.

Как же издевались надо мной из-за этих ботинок одноклассники. Придумав название — «заячьи лапы», — они травили меня.

А что оставалось делать, лучшей обуви не купили. Были, правда, дутые непромокаемые сапоги, которые в народе называли говнодавами. Я их на следующий день надел, но с говнодавами стало еще хуже, точно к ним действительно налипло невидимое дерьмо, и за мною, как навозные слепни, неслись безжалостные заедающие крики: «А где твои заячьи лапы?!»

Из гордого упрямства я выбегал ту страшную зиму в унизительных ботинках. А по весне, когда гостил у бабки на каникулах, в кладовке, набитой разжалованной одеждой и обувью, я схоронил мой позор «мехом наружу».

Вспомнил всё это, и слёзы закапали прямо на старые ботинки. Как был, так и остался на всю оставшуюся жизнь в «заячьих лапах», бедный загнанный русачок…

За утренним чаем отравился коржиком и сам себя возненавидел. Отравиться коржиком мог только очень дурацкий человек. Выродок. Я бы даже врачу постеснялся сказать, что отравился коржиком — продуктом, похожим на имя чешского принца из сказки про какую-нибудь Златовласку.

Пока приводил себя в порядок, в трусливом лихачестве поменял запись на автоответчике с «Вы дозвонились по номеру» на «Здравствуйте, меня, к сожалению, нет в живых. Оставьте ваше сообщение после звукового сигнала».

Сигнал я хотел сделать как револьверный выстрел, но сымитировать его было нечем. Прижал линейку к столу, а потом щелкнул. Получилось очень непохоже.

И в метро, и в троллейбусе вспоминал ту ужасную коммунальную квартиру, где жил продавец, дверь, похожую на старый шкаф, который в последний, но уже незапамятный раз не красили, а просто окатили из ведра коричневой гадостью, так что дверные звонки проглядывали белыми нарвавшими головками, и выдавливание трезвона из этого фурункула было уже чем-то антисанитарным.

А потом за шаркающим продавцем по бесконечным коридорам. Стены до половины вызеленены, точно когда-то в коридорах стояла едкая жидкость, а пока не схлынула. Краску окаймляла черная ватерлиния, а с нее стартовала побелка, взбиравшаяся до самого потолка, такого высокого, что белый цвет в нём снова зеленел уже от далеких ламп, в которых вольфрамовый волос горел, казалось, в болотном тумане…

Худшие предчувствия, что продавец с ленивым хамством работника торговли скажет: «Не универмаг, товар обмену и возврату не подлежит», — не подтвердились.

Вместо продавца дверь открыла счастливая старуха:

— Нет у нас такого. — Меня контузил запах жареного лука. — Нет такого, — она оправила стручковыми пальцами платочек, завязанный пионерским узлом.

Я спустился вниз, вышел из подъезда во двор. Ко мне кинулась девочка. Сказала, протягивая руку:

— Это вам, дядя!

То, что она предлагала, было полузавернуто в конфетную бумажку и похоже на шоколадный трюфель.

— Он взял, он взял, — закричала малышка и побежала прочь к своим подружкам, гадко смеясь.