Красная площадь

Казо спрашивает себя, не перегнул ли он палку, не портит ли он всем удовольствие от картины, стремясь во что бы то ни стало превратить фильм в трактат. Он должен признать, что фильм был для него не занимательным зрелищем, а наглядным уроком. И он не столько смотрел, сколько старался осмыслить «политически». Методы, какими Эйзенштейн сумел или не сумел решить стоявшие перед ним политические задачи, интересовали Казо так, как интересует любителя-шахматиста особо выдающаяся партия турнира. Казо был взволнован, но он не любит такого волнения. Не любит слез, которые невольно выступили на глазах, когда он впервые видел фильм, в той сцене, где матросы стоят под брезентом в ожидании смерти. А море, кадры моря и туманов, которые, в сущности говоря, ни к чему, — разве это не формализм? Самый настоящий формализм!

— А лев? — продолжает Симон. — Что вы скажете о льве?

— Какой лев? — удивляется Гранж.

— А как же! Броненосец стреляет из пушки и снарядом разбивает каменного льва у подъезда какого-то богатого особняка.

— Да, это здорово, — соглашается Гранж.

— А я, если хотите знать, — говорит Казо, — очень сожалею, но я и тут с вами не согласен. Буржуазия — это не каменный лев… Мы боремся не со статуями, не с символами…

— Это уж ты придираешься, — возражает Гранж. — По-моему, каждому вполне понятно, почему снаряд попадает в каменного льва… Лев — это… это царское правительство. Верно?

— Ты совершенно прав, — говорит Симон, — конечно, царское правительство.

Ему приятно, что Гранж понял смысл гибели каменного незрячего льва, равнодушного к судьбам людей, застывшего в неподвижности среди окружающего его мира, где все меняется.

Казо, закрыв глаза, аккуратно протирает очки.

— А вот я, — говорит он вполголоса, — а вот я, когда смотрю какой-нибудь фильм или пьесу или когда читаю книгу, я первым делом спрашиваю себя: а поймут ли ее мои родители?

— Но ведь ты сам мне как-то говорил, — замечает Симон, — что когда ты приехал к своим, тебе уже через час не о чем было с ними говорить!.. Как хочешь, но это еще не критерий… Если так рассуждать, то Ленин не должен был писать «Материализм и эмпириокритицизм».

Он чуть было не добавил: «Это демагогия, ты разводишь демагогию». Но на лице Казо написано такое отчаяние, что Симон не договаривает и берет его за локоть:

— Ну ладно, не сердись. Я понимаю, что ты хотел сказать.

— Нет, — мрачно говорит Казо, — ты думаешь, что понимаешь, а ты ровно ничего не понимаешь. Чтобы понять, надо видеть, как у нас жнут рожь. Серпом жнут по крутым склонам, человека веревкой привязывают. Всего пять центнеров с гектара…

— А твои старики — коммунисты? — спрашивает Гранж.

— Да ты смеешься!

— Смотри-ка, вот еще гостей принесло — говорит Гранж, радуясь, что можно прекратить неприятный разговор.

Два шпика, ведя велосипеды, появляются в темном проеме стеклянной двери. Они вглядываются, ничего не видя, и лица у них такие же невыразительные, замкнутые, как морда каменного одесского льва.

— Не надо сегодня засиживаться, — говорит хозяин кафе. — Они уже несколько дней нервничают. Из-за дождя, должно быть.

— Не любят кино, — замечает Симон.

— Пять лет назад, — доносится чей-то голос оттуда, где стоят мраморные столики, — когда Эйзенштейн приезжал в Париж показывать свою «Генеральную линию», была мобилизована целая армия шпиков, и командовал ими сам префект полиции Кьяпп, собственной персоной. Такое было впечатление, что вот-вот революция начнется… Пока Эйзенштейн выступал с докладом в Сорбонне, на улице Сен-Жак стояли грузовики с жандармами. Один из слушателей спросил Эйзенштейна, правда ли, что большевики убили смех! Есть еще болваны на белом свете… — Говорящий делает паузу, потом добавляет: — Молодые этого понять не могут. В те времена за лишнее слово по морде били…

— Чего он хочет, этот тип? — сухо замечает Казо. — Просто бредит.

«Возможно, он и в самом деле бредит, — думает Симон, — и, вне всякого сомнения, смотрит на нынешнюю политическую ситуацию со своей колокольни. В прежние времена он, наверно, принимал участие в стычках — вроде тех, что вспыхивали в связи с приездом в Париж Эйзенштейна, но сейчас, то ли потому, что постарел, то ли по другим причинам, не хочет самому себе признаться, что держится в стороне от борьбы. Не участвуя больше в происходящих событиях — по своей или не по своей воле, — он объясняет собственную бездеятельность довольно-таки банальным образом: нынче, мол, и событий важных нет, хотя при желании мог бы прочесть в газетах о яростных схватках сторонников Народного фронта с членами боевых отрядов правых».

— Да, — говорит Симон вслух, — есть люди, неспособные видеть то, что происходит рядом с ними. Вот этот, например, очевидно, был в самой гуще борьбы лет десять назад, а сейчас у него, небось, ревматизм, и из-за этого самого ревматизма он стал иначе смотреть на исторические события. В связи с этим я подумал, что замечание Паскаля о длине носа Клеопатры совершенно справедливо…

Казо бросает на него удивленный взгляд сквозь толстые стекла очков.

— Что это на тебя вдруг нашло? Ты это всерьез?