Красная площадь

— Ты слишком много говоришь. Давай позавтракаем вместе? Я знаю один хороший ресторан, совсем такой, как до войны… — Она рассмеялась. — Но, собственно, почему я так говорю? Ведь до войны я ни разу не была в ресторане… Впрочем, это не совсем верно. Была раза два с родителями. Официант еще спросил тогда: — А девочка что будет пить? Минеральную воду? Но я не считаю, что это называется быть в ресторане…

Симон улыбнулся.

— Я, наверно, тогда даже не взглянул бы на тебя, если б встретил на улице. Если бы я ехал на велосипеде, я бы крикнул: «Посторонись, девчушка!» Да, мальчикам и девочкам твоего возраста не повезло… Ведь до войны они даже не успели попробовать, что такое жизнь… А что ты дальше собираешься делать?

— Мосье, видимо, изволит шутить? О каком «дальше» идет речь? Когда это — «дальше»? После победы?

— Ты не веришь в нее?

— Почему же, верю. Но я убеждена в том, что если это затянется надолго, я не увижу победы. Можно проскочить раз, десять раз, но не сто раз…

Симон сжал ладонями ее голову и притянул к себе.

— И все же ты ведь не очень боишься? Вчера на вокзале ты была просто великолепна. На твоем лице ничего нельзя было прочесть — ну ровно ничего.

— Да. Возможно. Я умею это делать. Но в глубине души мне страшно, все время страшно… Я только притворяюсь, но на самом деле не могу привыкнуть. Жюстина, которую ты встретил в поезде, вся искусственная… Но то Жюстина. А ведь я не Жюстина. Я — Лоранс. Но я люблю Жюстину. Хотя она причинила мне немало зла. И все же я не Жюстина… Знаешь, почему я выбрала это имя?

— Из-за «Жюстины» де Сада?

— Конечно. Но все-таки почему?

— Не знаю, — сказал он, — но позволь вернуть тебе комплимент, который ты мне недавно сделала: по-моему, это тоже литературщина… И даже излишняя.

Она поцеловала его в волосы.

— И ты прав. Это не только литературщина, но и дурной вкус. И все же я выбрала это имя из-за «Жюстины» де Сада. Я выбрала его потому, что в нем есть что-то театральное. Так мне легче, понимаешь… Получается, что не я все делаю, а Жюстина. Я же только смотрю на эту сумасшедшую и дрожу от страха…

— А кто захотел, чтобы я пришел сюда — ты или Жюстина? Когда я поцеловал тебя в поезде, ты или Жюстина сказала мне «да»?

— Жюстина. Но сейчас уже я хочу, чтобы ты был со мной и чтобы ты вернулся ко мне…

Он сказал, что она прелесть, но яркий, по-летнему яркий свет, заливавший комнату, проникая сквозь щели в металлических ставнях, властно звал его на улицу, и у него было только одно желание — поскорее увидеть Париж. Любопытство, которое ощущал в эту минуту Симон, было, пожалуй, еще более острым, чем то, какое он, наверно, испытывал бы, проснувшись в номере отеля прославленного, но неизвестного ему города.

Он сказал, что должен торопиться. Они встретятся в Люксембургском саду, как только он договорится обо всем с тем человеком, и пойдут вместе завтракать в известный ей ресторан. Симон хотел было открыть ставни, но Жюстина сказала, что не стоит. Окно выходит во внутренний двор, и соседи привыкли к тому, что ставни в этой квартире уже многие годы не открываются. В ванной на столике, накрытом кружевной салфеточкой, Симон обнаружил опасную бритву и, намылившись марсельским мылом, побрился. Жюстина с восхищением смотрела на него.

— Где ты этому научился? Я и не подозревала, что есть еще люди, которые умеют это делать!

Он рассказал ей о Бейсаке. Однажды он нашел там опасную бритву своего деда и научился ею бриться. Жюстина заметила, что ей хотелось бы побывать в Бейсаке. Симон промолчал. Это уж слишком. Ей не место в Бейсаке. Она проводила его до двери. Он поцеловал ее под портретом герцога де Гиза и весело сказал: «До скорой встречи!», словно это уже вошло у них в обыкновение.

СВИДАНИЕ В ПАЛЕ-РОЙЯЛЕ

„Как-то выглядит Париж? — думал Симон. — Едва ли он изменился, если не считать, конечно, следов войны и оккупации… А вот я изменился…» И спускаясь по лестнице, он подумал, что изменилось прежде всего его отношение к смерти: он сроднился с ней. «Раньше, когда я гулял по Парижу, я понятия не имел о том, что такое время. Теперь я знаю, что время так и течет у меня между пальцев. Запас отведенного мне времени непрерывно истощается, и он невозместим. Настанет день — возможно, это произойдет сейчас, во время свидания в Пале-Ройяле, — когда у меня вдруг, одним махом, отнимут все оставшееся время».