Красная роса (сборник)

Но… его новенький, только за два дня до этого пристрелянный «ТТ» был уже в чужих руках. Эти

руки, холеные, с дорогими перстнями на толстых розовых пальцах, жонглировали личным

оружием Качуренко.

Он взглядом исподлобья обвел хату. Молча, брезгливо морщась, чужаки перебирали

разбросанную по полу одежду Аглаи, своим поступком выведшей его из равновесия, предавшей

его. И вот результат. Он попал в руки врага.

Приступ ярости как внезапно накатился, так и моментально схлынул. Настороженно

осмотрелся, оценил обстановку — что тут было делать?

Чужак с какими-то странными погонами, не в офицерской фуражке, а в сплющенном

пирожке, играл пистолетом Качуренко.

— Что вам нужно? — сдавленно прохрипел Качуренко.

— Не ждали, Андрей Гаврилович? — произнес тот. — А мы тут как тут…

Качуренко пришел в себя окончательно, понял, что для него война кончена, по-глупому

проиграна. Вспомнил товарищей. Пожалел, что не поехал с ними. Дался ему этот список. Надо

было забежать на минутку, разыскать, сжечь, да и конец всему.

Он смотрел в пол, лохматил рукой растрепанные, уже седеющие волосы, лихорадочно

думал.

Вспомнились далекие времена, гражданская война. Ему двадцати еще не было, в стороне от

всех событий стоял, оберегал его крестный как зеницу ока. Даровой работник нужен был в

хозяйстве. Крестный его прятал, оберегал от мобилизаций: сичевики искали — Андрей был с

волами в лесу, гайдамаки расспрашивали — крестный прятал в погребе, гетманцы ловили — к

знакомому леснику отвез крестный. Отвез на свою голову. Как раз сюда заявился партизан

Свитка со своими хлопцами, уговорил Андрея, повел с собой. И чему же учил Свитка перво-

наперво? Не стрелять, не наступать, прежде всего учил осмотрительности. Партизан не должен

ошибаться, малейшая ошибка ведет к гибели…

Мирное время, повседневные хлопоты, годы выветрили из головы Качуренко мудрую науку,

и с первого же шага ошибся, повел себя как мальчишка…

Заскрипел зубами Качуренко, тайком обвел взором комнату, остановился глазами на

приоткрытой двери. Вмиг созрело решение — если уж проиграл в сложной, запутанной игре,

должен выйти из нее с достоинством, с честью умереть, показать всем в поселке, что Качуренко

хоть и погиб, но не покорился.

Резко вскочил на ноги.

— Зетцен зи зих! — рявкнул длиннющий, сухой, как жердь, немец.

— Сидите, уважаемый! — толкнул его в грудь тот, который разговаривал по-нашему,

переводчик, как уже догадался Качуренко.

Дергаться было излишним, Качуренко сгорбился у стола.

Затем ему приказали идти. Идти из родного дома в гнетущую неизвестность. Хмуро осмотрел

свое жилище — как-никак, а четыре года эти стены были ему родным домом. Каким ни

призрачным оказалось тепло семейного очага, но оно согревало его четыре года. Промелькнули

они как одно мгновение. Даже по выходным не сидел в этих стенах, только долгие зимние вечера

и короткие ночи, в которые он не успевал выспаться вдоволь, были ему наградой за ежедневную

неустанную беготню и поездки — у председателя райисполкома времени на личную жизнь не

оставалось. Аглая все-таки правильно сориентировалась в ситуации — уделяла ему только

какую-то частицу живого тепла, как скудный паек, а весь огонь души отдала Евграфу. Нет,

правильно делали в свое время профессиональные революционеры, не связывали руки семьей…

Он невольно взмахнул рукой; если бы кто заметил это движение, безошибочно определил

бы состояние человека: а, дескать, все равно, жалеть не о чем, песенка спета, жизнь проиграна,

карта бита…

Еще, правда, в сенях решил: как только перешагнет порог — сразу бежать. Пусть лучше

пуля, чем такой позор. А может, и не догонит пуля… всякое случается.

Но за дверью его ждала дюжина автоматчиков.

В городском парке, три года назад посаженном в Ленинский субботник, на площади перед

райисполкомовским домом застыли чужие, покрытые черным брезентом от непогоды вездеходы,

задрали хоботы в небо приземистые танки. Шумно сновали, суетились среди всего этого скопища

техники чужаки.

На соседнем дворе тоже хозяйничали немцы. Хозяин вопил на всю усадьбу, христом-богом

клялся:

— Не мое добро, паночки, не мое, вот крест святой, поклянусь, не мое… У меня такого

отродясь не было…

Качуренко не прислушивался к крику соседа, так как самого больно толкнули под ребра

дулом пистолета:

— Вперед, пан голова!

Ватными ногами отмерял он шаг за шагом пространство, вели его в исполком, в то самое

место, куда он за эти годы столько ходил, около которого теперь брел в последний раз, знал:

больше ему не вернуться домой, не жить на этой земле.

В поселке звучала чужая музыка, перекликались чужие голоса. Он взглянул на молодые

деревца парка — стали чужими и они, поломанные, ободранные. Утренний туман еще не

рассеялся, плыл по улице папиросным дымом, в нем знакомые здания выглядели незнакомыми.