Красная роса

Наконец военные успокоились; тихо переговариваясь, отошли от начальника, остановились возле команды, толпившейся под тополями, тихо совещались.

Качуренко остался наедине с начальником.

— У тебя, вижу, запарка, Стратонович… — начал он фамильярно, как еще недавно в мирные времена.

— Запарка! — тяжело вздохнул начальник. — Запарка! Не то слово, товарищ Качуренко! Содом! Содом с Гоморрой! Жену, говоришь, одну отправляешь?

— С людьми, восемь человек, Стратонович…

— Теперь все поехали бы… — заметил начальник. — А сам чего ошиваешься? — Оглянувшись вокруг, чтобы не услышал кто, подмигнул, как родственнику, посоветовал: — Прыгай на колеса, Гаврилович, пока не поздно, и катись. Как другу советую.

Качуренко похолодел. Испуганно оглянулся, хотя и не принадлежал к трусливым.

— Разве что… разве…

— Вот то-то же и оно, что разве. Последний эшелон. Вот подойдет, загрузится, да и пошли господь тучи да туман… Умчится в дальний путь…

— А ты как же, Стратонович?

— Велено последним… Беги быстрее, бери своих и веди вон к тому зеленому вагону, в нем наша железнодорожная братия уже расселась, скажешь, что я велел…

— Спасибо, Стратонович, век не забуду…

— Еще нужно тот век прожить… Бросай все и полезай в вагон… А то попадешь… Верь мне, мы, железнодорожники, знаем больше, чем вы…

Качуренко простился с эвакуируемыми, может быть, навсегда. По-родственному расцеловался с женщинами, которые раньше были просто хорошими знакомыми, женами его друзей и товарищей по работе, поспешно пожал руку Евграфу Евграфовичу — ничего злого не таил против этого человека, но как-то неудобно было смотреть в глаза человеку, прятавшемуся за бронь или козырявшему белым билетом. И только после этого взглянул в глаза жены. Смотрел на нее ласково и тепло:

— Гляди же, Глашенька. Ты знаешь — я ревнивый…

— Переживешь, — грустно улыбнувшись, сказала она. И, как подобает заботливой жене: — Котлеты в миске, сметана — в горшке. — И всхлипнула. Не глянув в глаза, обняла за шею, тепло, знакомо. Он так и утонул в этом тепле и блаженстве, а она, как мертвеца, чмокнула его в лоб, вырвавшись из объятий. — Береги себя… Ты нужен…

В последних словах послышались иронические нотки, показалось ему, обижена за что-то на него жена.

II

Наконец эшелон растаял вдали, погрузился в почерневшее пространство. Через несколько минут рассеялись люди, опустели станционные помещения, только кто-то кричал в телефон, выползали из кустов и бурьянов бездомные псы, обшаривали все уголки и закутки, начинали грызню между собой.

С тяжелым сердцем возвращался со станции в поселок Андрей Гаврилович. Знакомая до каждого холма и лощины, до каждого деревца и кустика дорога, преодолеваемая им за долгие годы всеми видами транспорта, а преимущественно райкомовской «эмкой», казалась почему-то незнакомой и даже чужой. В соответствии с мобилизационным планом как «эмки», так и все другие автомашины и тракторы районных организаций были переданы в распоряжение действующей армии. Одна-единственная полуторка на весь район, на которой он сейчас ехал, сохранилась благодаря энергии и находчивости райисполкомовского водителя Павла́ Лысака.

Любил Качуренко своего водителя, поэтому и просил, чтобы остался парень при нем: биография как стеклышко, энергичный, находчивый, безотказный, за все годы совместной работы не было случая, чтобы Павло Лысак не выполнил какого-либо поручения.

Пошла «эмка» в распоряжение фронта, погрустил немного Павло, а потом пришел к «хозяину», хитро взглянул исподлобья:

— Так как же будем? Пешком или на колесах?

— Пешочком, без колес, Павло, придется привыкать, — бодрился председатель райисполкома, зная, что этим не развеселит своего водителя.

— А в МТС валяется старый металлолом — списанная полуторка…

Качуренко только пожал плечами.

И «собрал» Павло Лысак колеса. Приволок бог весть откуда старые проржавевшие детали, отмыл все и отшлифовал, приладил детальку к детальке, залил бак бензином, и полуторка, нигде и никем не зарегистрированная, неподвластная самому суровому мобилизационному плану райвоенкома, деловито сновала по району.

Как никогда пришлась к делу эта скрипучая, но на диво выносливая таратайка. Андрей Гаврилович, забыв об удобной, хотя и тесноватой «эмке», притерпелся к грузовой колымаге, словно всю жизнь ездил на ней, гнулся на замасленном, с выгнутыми ребрами пружин сиденье.

Сейчас машина чихала, тряслась, как в лихорадке, а Качуренко думал о разлуке с женой. Почему она так холодно повела себя? Впрочем, кто разгадает женскую натуру, может быть, так и следует расставаться, может, захотелось ей сыграть такую роль, ведь прирожденная же артистка, любимица калиновской публики, лауреат не одной из областных олимпиад.