Красная роса

Уже только на улице, отойдя от кладбища, первой откликнулась Параска Ярчучка. Хоть и какая была языкастая, а соблюдала и она похоронный этикет — помолчи, человече, перед дверью вечности.

— Это же оно видишь как. Если бы мирное да тихое время, то и помянуть человека годилось бы, пусть он тебе и не родня, а если безродным остался, тоже помяни, не полиняешь… А оно бы и зачлось…

Ярчучка возвращалась домой со своей родной сестрой Платонидой и с дочерью, неуправляемо-непонятной Кармен. И сестра и дочь промолчали, поэтому баба Параска и восприняла их молчание за полное одобрение своих речей.

— Вот так и живет человек, ожидает-надеется; кажется, сердечному, износу ему не будет, а тут тебе — трах-бах! — и уже ни фершал, ни святой Николай, ни сам господь бог помочь не могут: ложись в яму!

Молчит Платонида — что тут возразишь? Молчит Кармен — терпеть не может маминого мудрствования, но сейчас молчит: очень уж к месту ее размышления, никто не знает сегодня, что с тобой будет завтра.

— Времечко наступило, преставился человек — чужие люди проводили в дальнюю дорогу, единственного сыночка имеет, а за гробом и не шло родное дитя…

Кармен и вовсе опустила голову, глазами на стежке что-то ищет, а из-под век — слезы. Выпроводили Ванька Ткачика в надежное укрытие, а там кто знает: еще наткнутся случайно немцы, теперь тут их право, что хотят, то и делают. Больница вон была для людей, а теперь выбрасывают… Все выбрасывают: больных и даже койки.

— Молчишь, Платонида, а может быть, не надо молчать, может, зайдем, я знаю, у тебя там что-нибудь найдется, ты скрытная, скупая, сестра, у тебя где-то на всякий случай завалялся шкалик… Красивая была покойница Марина, труженица. Мне самой такой коврик выткала… — Не договорила, безнадежно махнула рукой.

По главной улице проносились машины, трепыхались туго натянутые брезентовые тенты.

— Машин стало меньше, — отметила Параска Ярчучка. — Утром такое перло, что и глянуть страшно, танки, что ли… Может…

То тут, то там мелькали одинокие прохожие, немцев не было видно. Поэтому, когда им встретился Софрон Чалапко, который, словно чем-то взволнованный или испуганный, чесал по противоположной стороне улицы, женщины, очень обрадовались.

Софрон Чалапко — ровесник Платонидин, к тому же бывший ухажер. Черт не брал Чалапков: свою мельницу имели на запруде, жито-пшеницу перемалывали, сукно валяли, масло давили, крупу рушили, все, можно сказать, мукомольное дело до революции было в их руках, богатства полные закрома, а сыночек один, делить наследство не нужно. Да и сынок выдался у Чалапков славный. Был этот Софрон чернобровый, и статный, и рассудительный, и работящий, все калиновское панство с охотой отдало бы за него своих дочерей, а он втрескался в Платониду Вовкивну, бесприданницу из черт знает какого рода; только и всего, что красивая была да наделена силой, которая и не каждому парню снилась.

Видным человеком был в Калинове Тарас Вовк, видная у него была и семья. Отыскал себе молодицу в самой Таврии, уж кто знает, заработал ли там за лето, а жену себе привез гром-девку. Одинакового роста с Тарасом, выглядела рядом с сухим, как вобла, мужем просто великаном, все у нее было как по заказу, а лицо светилось, как полный месяц, румяное, скуластое, одним оно казалось некрасивым, для других переливалось невиданной красотой, видно, сказывалась то ли давняя скифская, то ли татарская кровь.

Как бы там ни было, а прижилась могучая степная, унаследованная от давних племен порода в Калинове. Статная Вовчиха самой природой была призвана рожать так же, как рожает мать-земля: в любую погоду, в любых, самых неблагоприятных условиях. Ежегодно праздновал Тарас Вовк рождение: одна за другой шли девочки, круглолиценькие, скуластые, все в мать, и ни единого, даже малейшего признака того, что в их появлении было хотя бы незначительное участие Тараса. Словно ему, бедняге, выпадало одно — подбирать для них имена и заботиться о том, чтобы были накормлены и кое-как одеты. Параска, Приська, Платонида, Пистина, Палажка, Петрина, Павлина, Памфилия, Парфения, Поликсена, Пракся, Полина — двенадцать девчат вырастил кожемяка калиновский, даже отец Танасий шутил: двенадцать светлых апостолов в юбках бегают в хате Вовка. Правда, их могло быть значительно больше, но случался отсев, не естественный, так как на здоровье не жаловались, а все из-за чрезмерной энергичности, вездесущности, разбойничества, чем не все мальчишки могли похвастаться. Уже большими сворачивали себе апостолы головы, отбивали печенки, тонули, травились или находили какую-либо другую случайную гибель, приносили родителям и растраты, и хлопоты, и, главное, большое горе, так как Вовки любили своих детей. Хотя и печалиться долго не выпадало, вскоре появлялось пополнение, и упрямый Вовк называл младенца именем, вышедшим в тираж. По семейным преданиям, эта Ярчучка была уже третьей Параской, которая выжила, и, возможно, именно потому и была такой беспутной и ветреной.