Она постучала, нагнулась, входя, чтобы не удариться о низкую притолоку. Бабушка сидела в кресле. При виде внучки она отложила вязание, и грустная улыбка скользнула по ее губам.
Все мысли о «взрослом» разговоре вылетели из девочкиной головы. Она упала перед старухой на колени и горько зарыдала.
— Не нужно плакать, дитя мое, — голос мягкий, но отчужденный. — Ты уезжаешь не навсегда.
— Б-бабушка… — девочка заикалась от рыданий. — Умоляю, разреши мне остаться!
— Что?
— Пожалуйста! Не прогоняй меня! Я научусь такие же пирожки печь! А сама ни одного не съем, вот те крест, пусть у меня рука отвалится, если откушу хоть кусочек!
Ей показалось, что бабушка сказала что-то про мать.
— Она будет с ним счастлива! — всхлипнула девочка. — А я с ними — несчастна. Мое место здесь!
Она подняла заплаканное лицо к старухе.
Но что это — бабушка улыбается? Смеется над ней, в такую минуту?!
— Не поеду! — выкрикнула девочка отчаянно. — Ни за что! Вы меня не заставите! В трактир наймусь, полы буду мыть… Я… Я…
Она уткнулась в подол и заревела. Кому она нужна в трактире!
Зашуршали юбки, скрипнуло кресло, и теплые руки с силой обняли ее.
— Чш-ш, дитя мое. Вытри слезы и посмотри на меня.
Бабушка встала. Девочка, шмыгая носом, следила за ней.
— Ты никогда не спрашивала меня про шапочку, — задумчиво сказала старуха.
— Я думала, это что-то вроде оберега. Ты ведь сама связала ее.
— Оберега? — бабушка усмехнулась. — Пожалуй. Больше этот оберег тебе не понадобится.
Девочка недоуменно уставилась на нее.
— Настала пора мне кое-что тебе показать… — сказала старуха и выпрямилась во весь рост.
Лесоруб заметил девчонку еще на поляне. Еще бы не заметить, когда красная шапка видна издалека! Ходит в ней, как дура, круглый год, и зимой, и летом. Говорят, чокнутая бабка заставляет. Пригрозила родной дочери, что лишит наследства, если малышка хоть раз окажется в лесу без этой красной штуковины на голове.
Он следил из-за кустов за девчонкой. Вылитая бабка в молодости! Родная дочь и та меньше похожа на старуху.
Ох и запах из корзины! Не то что живот, челюсть свело от голода, он ведь с полудня-то не евши. А скоро уж и солнце садится. Отобрать бы у нее корзинку — вот и ужин.
Если бы он не побаивался гнева старухи, так и поступил бы. Но ведь малютка узнает его.
И тут в голову дровосека пришла отличная идея. Девчонка зайдет в домик и поставит корзинку на стол. А стол где? — у окна! А у окна кто? Он, собственной персоной! Хвать корзинку — и тикать. Они и не догадаются, кто это сделал.
Дровосек даже засмеялся от удовольствия. Умен он, что ни говори! Не каждый сможет так запросто разжиться пирожками.
Когда девчонка скрылась в доме, он торопливо подбежал к окну, пригибаясь. Кажись, не заметили.
Дровосек осторожно привстал. Где ж корзинка-то?
— Бабушка, почему у тебя такие большие глаза?
Это девчонка пропищала.
Вот еще, большие глаза, скажет тоже! Обычные старушечьи глазенки, узенькие, серенькие, припухшие.
— Чтобы лучше видеть!
Услышав второй голос, дровосек вздрогнул. Эт-то еще что такое?!
— Бабушка, а почему у тебя такие большие уши?
— Чтобы лучше слышать, — так же хрипло ответили ей.
Дровосек, похолодев, осторожно заглянул в приоткрытое окно. От увиденного волосы его зашевелились. Он дернулся обратно, стискивая челюсть, чтобы не стучала.
Матерь божья, матерь божья, матерь божья….
— Бабушка, а почему у тебя такие большие зубы?
Раздался глуховатый лающий смех, от которого дровосека бросило в ледяной пот. Господи и святые угодники, спасите и сохраните!
— Да уж не для того, чтобы пирожки жевать!
Что-то ударилось об пол, послышался хруст, стон, и вдруг девочка завизжала — высоко, на одной ноте. Дровосек обхватил голову руками и съежился под окном. Бежать бы — вот только он даже пошевелиться был не в силах, будто окаменел.
Визг оборвался. Его сменил хрип.
— Что… со мной… — девочка как будто выталкивала слова из глотки. Он не узнавал ее голос.
Снова крикнули — дико, нечеловечески — и наступила тишина.
А потом кто-то зашевелился. Раздался рык, от которого затряслись стены дома.
— Ахгрррр! — сказал один голос.
— Гррр-ар! — ответил второй.
Вокруг дровосека все потемнело, и он провалился в забытье.
Когда он открыл глаза, в синем небе над ним созревала луна. Было очень тихо. Дрожа и стуча зубами, дровосек поднялся, заглянул через окно и в свете луны разглядел шаль в кресле, отброшенное в сторону вязание и клочья серой шерсти на полу.
На столике у окна стояла корзинка с пирожками. Дровосек бросил на нее дикий взгляд, развернулся и помчался прочь.
К полуночи он был совершенно пьян. Трактирщик только успевал подливать из бочки. Вокруг него собрался народ, одни кричали: «Брехня!», другие ругались: «А ну заткнитесь! Давай дальше!»
— А п-потом я вззз-зял топор и каааак рубану его! — Дровосек показал, как он рубанул волка. — Брюхо ему- хрясь! А оттуда они!
— Живые?! — ахнул кто-то.
— А то!
— А шкуру-то с волка хоть снял?
— Да нн-ну ее! — махнул рукой дровосек. — Старый он б-был, п-п-п-плешивый!
В ночном лесу разгулялся ветер. С треском хлопнул незакрытый ставень, а в печной трубе свистнуло что-то лихо и весело.