Красная Шапочка, черные чулочки

– А как же ты? – давится она плачем. – Он такой старый, такой… странный. Ты только представь своего жениха голым!.. Рядом – в постели!

– Ну и что? Представляла много раз.

– И как он дальше все делает, представляла?

– Представляла. Почти каждый вечер в течение последних семи лет.

– Это же надо, как он потревожил твое юное либи-би-до, – икает от слез Авоська, отстранившись и внимательно рассмотрев вблизи мое лицо. – Ты что, хочешь сказать, что все время была влюблена в него?

– Ничего не знаю! – Теперь я прячу лицо в шею Авоськи. – Может, это помешательство со мной такое случилось от ужаса!

– Ну что я говорил – рыдают! – Мы с Авоськой в ужасе повернулись на крик Ёрика. Стоя в распахнутых дверях, он ослепил нас вспышкой. На фотографии мы получились с перепуганными заплаканными лицами – две девочки, вцепившиеся друг в друга с надеждой на спасение: одна – рыжая и в слезах, а другая – в неглиже. До сих пор я храню эту фотографию как напоминание о том, что страх наказуем.

Семь лет назад проводница пятого вагона долго не могла понять, почему ребенка отправляют одного.

– Для меня это будет гораздо безопасней, чем с мамой! – уверяла я.

Проводница не хотела брать на себя ответственность – мне нет двенадцати. Тогда я стала ей рассказывать о бабушке, которую в жизни (сознательной) не видела, о пирожках («хотите попробовать, только что испекла, тесто творожное»), но она согласилась только потому, что три часа езды до станции Мещерская это, действительно, как уверяла мама, все равно что на электричке. И вот я в поезде, и на все купе моя корзинка благоухает теплыми, укутанными в льняные салфетки пирожками, а впереди – первое в жизни самостоятельное путешествие, и ужасно добрый очкастый старик интересуется, как меня зовут, и я отвечаю, что мама зовет меня Неточкой, как у Достоевского, а вообще-то у меня редкое имя – Нефила, и тут уж все купе сразу начинает интересоваться, что это за имя такое, а мне становится ужасно весело, и я смеюсь от души, а они не понимают почему. Мама, взбивая мягкое сливочное масло с прокрученной через мясорубку отваренной и выуженной из шкурки и освобожденной от хребта горбушей, между делом сообщила, что это бабушка Рута настояла на таком имени.

– И ты позволила? Ты даже не знаешь, что оно означает!

Добавляя под моим строгим надзором в полученную массу икру, она предположила, что, скорей всего, это имя византийское, и вдруг, задумавшись, вспомнила, что был выбор. Свекровь предложила ей на выбор два имени – Агелена или Нефила.

– Агелена – это так красиво! – чуть не разрыдалась я. – Как ты могла назвать меня Нефилой?! Знаешь, как дразнили меня в старой школе? Некрофилой! Ты знаешь, что такое – некрофила?!

– Не кричи! – испугалась мама и задумчиво заметила: – Дети – такие паразиты…

А я хохочу в поезде, потому что ужасно радуюсь, что меня не назвали, к примеру, Каракуртой. «Как тебя зовут, девочка? – Каракурта ядовитая!» Я узнала еще в прошлом году на экскурсии в Тимирязевском музее, что Нефила – это название паука. Не знаю почему, меня это не огорчило. Мои одноклассники в это время толпились у засушенных бабочек под стеклянными витринами, никто не видел, как я разглядывала стенд с образцами тропических птицеедов.

У паука нефилы самцы по размеру и весу в тысячу раз меньше самки. Вот что совершенно для меня непостижимо. В тысячу раз!

Засыпая, я иногда представляю, как уже взрослая, высокая и ужасно красивая, беру своего мужа в ладошку, обмахиваю его перышком от пыли и крошек (я подсчитала, он будет граммов 50–60, не больше), кладу в карман, чтобы не потерялся…

Я совершенно спокойна относительно своего имени. Я узнала, что в шестнадцать лет имя можно поменять на любое другое. Надеюсь, строгие распорядители имен и выдаватели паспортов разрешат мне это сделать, узнав, что именно обозначает мое имя. Стану Антонией, Кристиной или… Агеленой!

– Агелена!.. – шепчу я в шею Авоськи и вдыхаю успокаивающий запах ее волос.

– Чего? – встрепенулась Авоська. – Совсем плохо, да?