Красная тетрадь

Ее не было, и мне уже стало казаться, что она мне приснилась.

Впрочем, мысли о девочках, даже самых красивых, я смогу позволить себе, только когда стану служить обществу, потому что политическая сознательность всякий раз должна предшествовать любым другим чувствам.

Вдруг эта девочка, например, не любит нашу великую Родину? Или она вовсе вредительница? А вдруг она предательница? Или ей не нравятся звезды и красный цвет?

Нечего и думать о ней.

После завтрака я отправился за газировкой. К сожалению, за мной увязался Боря.

Я сказал ему:

– Тебя не отправляли.

А он сказал:

– Я кот, который гуляет сам по себе. Хожу, где вздумается.

– А надо – где скажут.

У Бори за ухом была сигарета, он ловко выудил ее, как фокусник, и закурил.

– Как ужасно, – сказал я.

– А что в этом такого уж ужасного?

– Вредно для здоровья.

– А не «по хуй» ли, что я курю, если мы с тобой все равно умрем молодыми?

Я сказал:

– Ты говоришь так, как будто мы умрем зря.

– А я разве говорю, что это плохо, что мы умрем молодыми? Не хватало еще стать старым. Старые люди ужасные и морщинистые, они такие отвратительные. Меня тошнит от старых людей, никогда не стану старым.

– Неуважение к старшим – признак нравственного упадка, – сказал я.

– А какое ж революционное свержение основ без неуважения к старшим?

Я сказал:

– Глупости. Отстань от меня.

– Это революция-то глупости?

– Отстань.

– Нет, Жданов, ты скажи.

– Ну что тебе сказать?

Мы шли вдоль белого забора, и Боря иногда ловко подпрыгивал, оттягивал ветки, и те хрустели, гнулись. Зачем без причины делать больно даже такому неразвитому живому существу, как дерево? Дерево дает тень и плоды, оно полезно.

Если молчать, подумал я, вероятно, Боря отстанет и уйдет. Ему просто станет скучно.

Впрочем, рассчитывать на это не стоило – Боря прекрасно умеет развлекать себя сам.

Он сказал:

– Ты в курсах, что мы с тобой в группе риска?

– Да, – сказал я.

– Может, мы сойдем с ума и умрем.

– Да, – сказал я. – Но попробовать стоит.

– Потому что у тебя такой нестабильный рассудок, крошка политрук! Ты такой впечатлительный!

– А ты импульсивный. Я думаю, это ты сойдешь с ума и тебя утилизируют, – сказал я. Я решил, что тут-то Боря и разозлится по-настоящему, но он вдруг сказал:

– А, наверное.

Мне кажется, он вовсе не боится смерти, а боится, скорее, что на него перестанут обращать внимание.

Некоторое время я шел молча. Солнце стало яркое-яркое и уже припекало. Я пожалел, что не надел панамку. Потом мы свернули на бульвар, засаженный раскидистыми деревьями, которые щедро разливали на землю тень, и все стало хорошо. Пахло чем-то сладким, древесным, сочным. Вдалеке виднелось море.

От такого солнца, подумал я, можно выгореть дотла. А в тени хорошо, и голова сразу охлаждается.

В магазинчике у пляжа я купил две бутылки газировки – «Байкал» и «Крем-соду». Пересчитав сдачу и уложив ее в карман, я развернулся к Боре и сказал:

– На что ты вообще рассчитываешь? Побить меня?

– А мы разве не товарищи?

– Да, – сказал я. – Мы товарищи, хотя это очень сложно. Но это не значит, что тебе все прощается. Мой тебе совет: спрашивай с себя хоть иногда. И самым строгим образом. Тогда ты вырастешь как личность.

– Ах, Арлен!

И все же, и все же я верить не брошу,
Что надо в начале любого пути
С хорошей, с хорошей и только с хорошей,
С доверчивой меркою к людям идти!

– Это хорошее стихотворение, – сказал я, вручив ему одну бутылку. – Там еще есть: ты сам своей мерке большой соответствуй. Вот, неси. Справедливое разделение труда.

И опять мы пошли к бульвару, где тень, и я мечтал об этой тени, как мечтают о воде, когда хотят напиться. Я испытывал ужасное напряжение: вспомнилось, что завтра будет первая процедура, и все, что мне написала мама, и моя бестолковая телеграмма, отправленная ей, и разбитые коленки снова начали болеть.

Мы дошли практически до середины бульвара, когда Боря сказал:

– Приколись, Арлен, как на тебя всем «по хуй»?

– Что? – спросил я.

Боря склонил голову набок, зевнул, а потом сказал:

– Мы-то с Володей – это понятно. Батя поехавший, а мамке плевать. Фирин папа не хочет умирать. Валиному дядьке плевать, она сирота, по сути. Андрюшина мамка безвольная, а батя у него парализованный, ну и семейка. А тебя-то мамочка, наверное, любит. Ты же один у мамы сын. И ничего, что ты «наебыш», все равно, ты у мамочки один. И как же это она тебя сдала, если она такая хорошая, такая честная женщина? Может, ты ей все-таки немножко жизнь сломал?

Вот так он говорил, и я очень неожиданно ощутил такую сильную злость, что сразу во рту пересохло. Мы остановились под раскидистой чинарой, красивой-красивой, такие деревья рисуют на иллюстрациях к сказкам. Тень показалась мне холодной, а вот я сам погрузился в ужасный и красный огонь.