Красная трава

— Конечно, — сказал Вольф. — И, однако же, одного вида лукошка со сломанной ручкой, из которого торчат термос и хлеб, еще и сегодня достаточно, чтобы вызвать у меня тошноту и желание убить.

— Вы стеснялись возможных наблюдателей, — сказал месье Перль.

— С этого времени, — сказал Вольф, — вся моя внешняя жизнь строилась с учетом этих наблюдателей. Это-то меня и спасло.

— Вы полагаете, что спасены? — промолвил месье Перль. — Ну что же, подведем итоги: на первом этапе своего существования вы упрекаете родителей в том, что они поддерживали в вас тенденцию к малодушию, которую, с одной стороны, по причине физической вашей изнеженности вы были склонны удовлетворить, а с другой — моральной — испытывали отвращение, ей подчиняясь. Что и побудило вас попытаться придать всей вашей жизни недостающий лоск и, следовательно, считаться более, чем то необходимо, с мнением окружающих на ваш счет. Таким образом, вы очутились в ситуации, в которой главенствовали противоречивые требования, и, само собой разумеется, в результате имело место определенное разочарование.

— И чувствительность, — сказал Вольф. — Я утонул в чувствах. Меня слишком любили, а так как сам я себя не любил, то, следуя логике, приходилось признать проявления их чувств порядочным вздором… даже злонамеренным вздором… Мало-помалу я выстроил мир по своей мерке — без шарфа, без родителей… Мир пустой и светозарный, как северный пейзаж, и я скитался там, неутомимый и стойкий, прямой нос и острый глаз… никогда не смыкая век. Я часами практиковался в нем за закрытой дверью, и ко мне приходили мучительные слезы, которые я без колебаний приносил на алтарь героизма: несгибаемый, властный, презрительный, я жил так насыщенно…

Он весело рассмеялся.

— Ни на миг не отдавая себе отчета в том, — заключил он, — что я — всего-навсего маленький, довольно толстый мальчик, а презрительная складка моего рта в обрамлении круглых щек придавала мне в точности такой вид, будто я с трудом сдерживаюсь, чтобы не сделать пи-пи.

— Ну да, — сказал месье Перль, — героические мечтания — не редкость у маленьких детей. Всего этого, впрочем, достаточно, чтобы вас аттестовать.

— Забавно… — сказал Вольф. — Эта реакция против нежности, эта озабоченность суждениями другого — все это был шаг к одиночеству. Из-за того что я боялся, из-за того что я стыдился, из-за того что я разочаровывался, я жаждал играть равнодушных героев. Что более одиноко, чем герой?

— Что более одиноко, чем мертвец? — с безучастным видом сказал месье Перль.

Может быть, Вольф не услышал. Он ничего не сказал.

— Итак, — заключил месье Перль, — благодарю вас, вам вон туда.

Он указал пальцем на поворот аллеи.

— До свидания? — сказал Вольф.

— Не думаю, — сказал месье Перль. — Удачи.

— Спасибо, — сказал Вольф.

Поглядев, как старик заворачивается в свою бороду и с удобством располагается на белокаменной скамье, Вольф направился к повороту аллеи. Вопросы месье Перля пробудили в нем тысячи лиц, тысячи дней, они плясали у него в голове, словно огни безумного калейдоскопа.

А затем, одним махом, — мрак.

ГЛАВА XVII

Ляписа била дрожь. С размаху опустился вечер, густой и ветреный, и небо воспользовалось этим, чтобы сблизиться с землей, вялые угрозы которой оно вынашивало. Вольф все не возвращался, и Ляпис подумывал, не пора ли ему отправляться на его поиски. Быть может, Вольф обидится. Он подошел к мотору, чтобы немного обогреться, но мотор едва грел.

Уже несколько часов, как в пушистой вате теней растаяли стены Квадрата, и было видно, как неподалеку мигают красные глаза дома. Должно быть, Вольф предупредил Лиль, что вернется поздно, и, несмотря на это. Ляпис с минуты на минуту ожидал появления крохотного огонька штормового фонаря.

Поэтому он оказался не готов и был захвачен врасплох, когда в темноте появилась одинокая Хмельмая. Он узнал ее, когда она была уже совсем рядом, и рукам его стало жарко. Податливая и гибкая, как лиана, она дала себя обнять. Он погладил ее точеную шею, он прижал ее к себе и, полузакрыв глаза, забормотал слова литаний, но вдруг она почувствовала, как он сжался, окаменел.

Как зачарованный, Ляпис уставился на стоявшего рядом бледнолицего человека в темной одежде, который тоже их разглядывал. Рот прочерчивал его лицо черной поперечиной, а глаза глядели, казалось, откуда-то издалека. У Ляписа перехватило дыхание. Для него было невыносимо, чтобы кто-то слушал, что он говорит Хмельмае. Он отстранился от нее, и костяшки его пальцев побелели.

— Что вам угодно? — выдавил он из себя.

Не глядя, он почувствовал удивление девушки и на долю секунды повернулся к ней. Удивление, полуулыбка удивления. И по-прежнему никакой тревоги. Когда же он снова взглянул на человека… никого уже не было. Дрожь вновь охватила Ляписа, холод жизни выстужал ему сердце. Так он и стоял рядом с Хмельмаей, подавленный, постаревший. Они не промолвили ни слова. Улыбка исчезла с губ Хмельмаи. Обвив тонкой рукой шею Ляписа, она ласкала его, как ребенка, поглаживая и почесывая за ухом ровно подрезанную кромку волос.