Красная Валькирия

  Нет, ей не уплыть в погребальной ладье с телом царевича-поэта Гондлы, она останется на берегу, с волком-оборотнем Лаге, который когда-нибудь вцепится ей в горло - насмерть, до кровавого следа. А пока надо бежать - прочь от Лаге-Раскольникова, который сейчас по-волчьи воет там в кабинете, чтобы не слышать его звериного воя и не видеть кровавых пятен на его руках и сукне стола, чтобы не чувствовать тошнотворный, приторный запах крови, пропитавший советское посольство... Кого же попросить сопровождать ее в пути, помочь преодолеть узкие, опасные горные дороги за пределами Кабула? Колбасьева? Нет, он нужен здесь, он назначен Наркоминделом и не имеет права покидать свой пост. Лепетенко? Нет, этот балтийский "братишка" останется с Раскольниковым до конца, чтобы первым вцепиться ему в горло... Тогда кого? Конечно, Аршака Баратова. Дипломатического курьера советской миссии.

  Аршак Баратов родился в Нагорном Карабахе, в бедной армянской семье. Отец его, разорившийся торговец вразнос, увлекался лишь крепким араком, а у матери, вечно придавленной нуждой и безнадежностью, главной заботой было прокормить и худо-бедно одеть самого Аршака и троих сестер. Воспитанием Аршака занимались улица и компания драчунов-сверстников, ввиду чего Баратов уже сызмальства был не в меру горяч и задирист.

  Опекал мальчика и приходской священник отец Петрос, прозорливым оком угадавший в маленьком оборванце живой ум. Впрочем, Аршаку частенько не хватало терпения сидеть за книжками, складывая хитросплетения родного алфавита в слова и зубря душеспасительные тексты. Поэтому щедрый духовный пастырь обломал немало розг об его ленивую задницу! Читать и писать сорванец выучился с грехом пополам, зато быстро схватывал на слух слова чужих языков, которые порой казались ему потешными, а порой - зачаровывали таинственным смыслом звучания. К двенадцати годам, кроме родного армянского, Аршак бойко говорил по-русски и по-турецки, и даже чуть-чуть по-гречески (большего местный священник и сам не знал).

  "Из мальчика будет толк! - уговаривал престарелый отец Петрос родителей Аршака, - Отпустите его в большую жизнь, мои печальные чада! Иначе он точно станет разбойником..." Родители вняли мудрому пастырю и отпустили Аршака в "большую жизнь". Попутно они влезли в долги, чтобы собрать своему отпрыску два рубля с полтиной на дорогу и прокорм.

  Преисполненный гордости завоевателя, Аршак явился в Ереван и сразу же на вокзале спустил полтинник на пирожные и папиросы. Здесь своевольный нрав сыграл с ним первую из целой череды жестоких шуток. Добрый пастырь Петрос снарядил своего непутевого протеже рекомендательным письмом в епархиальную семинарию, однако быть попом Аршаку никак не хотелось. Он смело явился в гимназию... И тут противный длинноносый чиновник в обсыпанном перхотью сюртучишке наглухо закрыл перед ним врата знания, издевательски заявив, что "разным инородцам в храме просвещения не место". Всю обратную дорогу бедный Аршак никак не мог понять: что же это за "разные "И"-народцы", которым нельзя учиться, а, главное, какое он имеет к ним отношение. Впрочем, мордатый кондуктор быстро объяснил ему, что к чему, и на первой же станции вышиб паренька из вагона. Аршак ехал "зайцем", потому что с горя истратил последний целковый на чудесный складной ножик из немецкой стали.

   Отец Аршака был уже такой развалиной, что крепкий двенадцатилетний подросток легко вздул бы его! Но все-таки отец есть отец, и пришлось терпеливо сносить унижение, пока жалобно причитающий родитель долго и вяло драл его пучком сырых прутьев на глазах у матери и сестер. Отец Петрос драть не стал, а только от души "зарядил" Аршаку в ухо (рука у седого иерея была еще тяжелая) и сказал наставительно: "Работать иди, разбойник!" И Аршак пошел работать, спасибо дяде Вазгену, который возглавлял первейшую в Карабахе артель каменщиков! Никакие рекомендации здесь не понадобились. Класть камни - ровненько, один к одному, словно буквы, и обмазывать их раствором, оказалось куда проще, чем разбирать печатные строчки. Хуже было, что мастера полюбили насмехаться над молодым учеником, обидно дразнили его "гимназистом", а дядя Вазген даже обзывал "студентом" и при этом отпускал Аршаку такую оплеуху своей твердой, как камень, ладонью, что бедняга летел кубарем. "Вот так я из тебя учение это проклятое и выбью!", - удовлетворено приговаривал дядя. Но тогда своевольный и горячий нрав играл с Аршаком очередную злую шутку, парень хлестко и зло отвечал дяде, после чего щедрый родственник бил его уже не широкой дланью, а рублем: назначал за дерзость "штраф".

  Пресловутый "штраф" был единственным иностранным словом, которое знал дядя Вазген, и употреблять его он очень любил... Но роковую, переломную роль в молодой жизни Аршака сыграла не столько несчастная горячность, сколько женские глаза - таинственные и обволакивающие, как утренний туман, если только туман бывает жарко-черным, словно августовские ночи над Карабахом.