Красная волчица

Анника ответила не сразу, дожидаясь, когда остановятся слезы.

— Пожалуй нет, — призналась она.

— А я верю, — тихо произнесла женщина с несколько принужденной уверенностью. — Это помогло мне пережить многие испытания. Господь призвал Линуса к себе, и хотя я не могу знать почему, должна это принять.

Горе лилось из замерзших проводов, неслось ветром из холодного Лулео. Оно леденило Аннику, пустота протянула к ней угольно-черную руку человекоубийства, и только бесконечная божественная любовь могла сохранить от полного замерзания.

— У меня умерла бабушка, — сказала Анника. — С тех пор прошло уже семь лет, и я вспоминаю ее каждый день, но я даже представить себе не могу меру вашей потери.

— Я должна продолжить свой земной путь без Линуса, — сказала его мама, — хотя я и сегодня не могу себе представить, как сумею это сделать. Но я спокойна за то, что делает наш Небесный Отец, я знаю, что в любом горе он простирает надо мной свою руку.

Женщина замолчала, но Анника слышала, что та плачет. Она стала думать о том, не закончить ли этот тягостный разговор и положить трубку.

— Со временем я пойму, почему так случилось, — чистым, отчетливым голосом вдруг заговорила женщина, — потом, когда снова увижу моего Линуса в доме нашего Небесного Отца. Я знаю, что так будет. Только так я смогу жить дальше.

— Мне хотелось бы так верить в Бога, — сказала Анника.

— Он на Небесах, и он точно так же ваш, как и мой, — сказала женщина. — Он там, просто вы должны его принять.

Снова воцарилось молчание, которое должно было быть тягостным, но, к своему удивлению, Анника вдруг поняла, что оно исполнено тепла и красоты.

— Есть еще одна вещь, о которой я хочу вас спросить, — проговорила Анника. — Вы не получали по почте какого-нибудь странного письма после смерти Линуса?

На несколько секунд Вивека Густафссон задумалась.

— Вы имеете в виду письмо о молодежи? — спросила она наконец.

Анника метнула быстрый взгляд на Берит:

— О какой молодежи?

— Пришло письмо без имени отправителя и без подписи. Письмо доставили вчера. Думаю, что это соседи, которые хотели посочувствовать, но не осмелились постучать.

— У вас осталось это письмо?

Женщина тяжело вздохнула, как будто от неизбежной необходимости делать что-то, принадлежавшее миру живых, вникать в повседневность, которая десятки лет была освещена теплом общности, а теперь внезапно потеряла всякий смысл.

— Думаю, что я положила его в коробку со старыми газетами. Подождите, сейчас его принесу…

Короткий треск раздался в ухе Анники, когда Вивека положила трубку на деревянный стол у себя в Свартэстадене. Послышался шорох и шаги по комнате.

— Простите, что заставила ждать, — устало произнесла женщина, — вот что здесь написано: Как нам судить о том, является ли молодой человек революционером? Как мы можем это узнать? Может быть только одно правило, а именно: готов ли он объединиться с рабочими и крестьянскими массами или не готов к этому на деле. Если он хочет делать это и делает на практике, то он революционер, если же нет, то он не революционер или контрреволюционер.

Анника уставилась на Берит и схватила ручку.

— Можете повторить это еще раз, только медленно? Мне надо записать текст. Как нам судить о том, является ли молодой человек революционером?

— Как мы можем это узнать? Может быть только одно правило, а именно: готов ли он объединиться с рабочими и крестьянскими массами или не готов к этому на деле.

— Как мы можем это узнать? Может быть только одно правило…

Берит закивала, изображая председателя Мао, а Вивека Густафссон продолжала читать в трубку:

— …а именно: готов ли он объединиться с рабочими и крестьянскими массами или не готов к этому на деле. Если он хочет делать это и делает на практике, то он революционер, если же нет, то он не революционер или контрреволюционер.

— Вы рассказали об этом письме в полиции?

— Нет, — ответила женщина, и впервые за все время разговора в ней проснулась жизнь, удивление, которое скоро перерастет в умение испытывать любопытство, а затем и радость жизни. — Мне надо было это сделать?

— Как выглядит письмо?

— Э-э… — протянула Вивека. — Ну что я могу сказать? Обычный лист, вырванный из тетради.

— А4, разлинованный?

— В синюю линейку. А это важно?

— У вас остался конверт?

— Да, вот он.

— Как он выглядит?

— Как выглядит? Обычный маленький белый конверт, в который вкладывают сложенный вчетверо лист. Адресовано нам, семье Густаффсон. Обычная марка. Есть штемпель. Что здесь? Лулео. Дату не могу разобрать.

— Какая марка?

На несколько секунд наступило молчание.

— С хоккеистом.

Анника плотно зажмурила глаза и попыталась успокоить бешено бьющееся сердце.

— Думаю, вам надо позвонить в полицию и рассказать о письме. Я, наверное, напишу об этом в газете, если вы не против.