Красная земля Испании

Хуан Мануэль попал к Домингину случайно. Он был шестнадцатилетним "малетильо". Так называют ребят, которые мечтают стать матадорами и ходят со своими "малета" - маленькими узелками, иногда чемоданчиками, где хранят богатство - шпагу, мулету, тапки, а иногда матадорскую шапочку "монтера", - по тем городам и селениям, где проводятся корриды. Малетильос, минуя стражу и полицию, выбегают на арену в тот момент, когда быка выпускают из торильо. Мальчишка выбегает со своей самодельной мулетой и начинает работать с быком, и эти первые мгновения, пока не подбежали помощники матадора и не утащили мальчишку, решают его участь. Если он неумел в движениях, резок и не так смел, как этого хотят трибуны, ему кричат: "Фуэра!" ("Убирайся!") Но Хуан Мануэль так работал со своей дырявой мулетой, что зрители стали кричать: "Кесига!" ("Пусть продолжает!"), ион продолжал еще какое-то мгновение, пока его не увели с арены, но Домингин не позволил забрать его в полицию и не сказал, как это обычно говорят другие тореро: "Иди сей хлеб в своей деревне", а, наоборот, похвалил мальчика, уплатил за него штраф полиции и сделал своим учеником...

Вечером я спросил Луиса Мигеля Домингина, самого красивого тореро Испании:

- Ты когда-нибудь боялся быка, Луис Мигель? Он пожал плечами, закурил.

- Как тебе сказать... - Он улыбнулся. - Вообще-то боишься всегда публики, а не быка. Ты, когда пишешь книгу, боишься ведь больше того момента, когда она закончена, а потом вышла к читателю, не так ли? То же самое и у меня... Только у меня это с двумя рогами...

Девять лет не выступал Луис Мигель. Он сошел после "Кровавого лета". Он выступил этой весной на "Виста Аллегре", чтобы отдать весь сбор в фонд помощи пострадавшим от землетрясения в Перу. Он выступал "мано-мано", вдвоем с Бьенвенида, и он великолепно сражался с тремя быками вместо двух и получил "два" уха, и все газеты писали об этом бое как о чуде.

- Знаешь, - сказал он, - тореро проходит интересный путь - от романтической первой любви через бесшабашные увлечения, ненужные и смешные, но если он настоящий тореро, он возвращается к самому началу, как поумневший шалопай к своей первой любви... Самой романтической и чистой.

Ночью в баре "Алемания", в центре Мадрида, там, где всегда собираются импресарио и тореро, один очень известный тореро, отхлебывая белое пиво из тяжелой кружки и заедая его соленой ветчиной - красно-бурым, терпким хамоном, - сказал мне:

- Знаешь, я, как и все мы, очень люблю Папу и его книги. Он только в одном неправ: он писал, что коммунисты против корриды. Папа ошибся в этом, потому что я сам красный. Мы не против корриды, только мы за красивую корриду, которая всегда искусство... Разве нет? Или ты тоже считаешь корриду убийством быков? - Он нахмурился. - Говорят, нас ругал за корриду такой хороший коммунист, каким был Маяковский?

- Он писал о мексиканской корриде, - сказал я, и мы оба засмеялись, и тореро, допив пиво, встал.

- В Мексике не коррида, а развлечение, - сказал он, - разве можно смотреть корриду в Мексике? Там плохие репродукции с Гойи, а не коррида. Настоящая коррида - это искусство, но это и бой, в котором победит тот, кто смелее, спокойней и у кого крепче нервы. Кому же тогда победить, как не нам? Ты меня понял?

Я понял. Я его очень хорошо понял.

* * *

С утра уехал в Толедо. Весь день бродил по этому поразительному городу, который одни считают античной столицей Кастилии, другие - самым красивым городом Европы, третьи - самым трагичным городом мира - хотя бы потому, что здесь жил великий изгнанник Эль Греко, потерявший родину, и нашедший ее в Толедо, и снова потерявший. В нем, в Доменико Теотокопулесе, принявшем имя Эль Греко, рожденном на Крите, прошедшем через Грецию, Италию и Францию в Испанию, в нем - величие и трагизм художника, посвятившего себя служению правде. Он знал правду, и он служил только ей, святой правде, но, чтобы делать это, он был обязан стать другом и "приписным живописцем" инквизиции. От него отшатнулись друзья, о нем брезгливо говорили те, которые дерзали - на словах, да и то шепотом - не соглашаться с инквизиторами; а он, сжав зубы, молча и сосредоточенно работал. Неосторожное слово, сказанное в сердцах, могло принести гибель не ему - гений не боится смерти, - могло пострадать его искусство.

Маленький домик Эль Греко стоит в центре еврейского квартала, неподалеку от улицы Леви, на узенькой - если раздвинуть руки, то упрешься в стены домов улочке.

...Я шел мимо храма Сан-Себастьяна на Пласа де Сан-Киприано. Мощеные узенькие улицы, типичные для Ла-Манчи, ведут тебя к дворцу Хуэнсалида, убежищу Карла V.