Красно-коричневый

Дверь на возвышении отворилась, быстро вошла раздраженная девица с тетрадями.

– Прошу встать! Суд идет!

Вошли и заняли свои места на возвышениях – маленький чернявый судья, с хохолком и чернильными беспокойными глазками, и две престарелые дамы, напоминавшие фрейлин, – народные заседатели.

Хлопьянов в первом ряду сначала не понимал, а потом все яснее постигал сложный театр, который являл из себя суд. Следил за распределением ролей, за моментальными схватками интеллектов, за сгустками энергий, гулявшими по залу. Стороны, стараясь быть вежливыми, отпускали друг другу реплики, полные яда. Маленький черный судья, нервный, неискренний, явно подыгрывал министерским чиновникам. Согласно кивал, когда начинал говорить губастый адвокат. Обрывал язвительные наскоки Кириевского. Останавливал слишком пространные комментарии Клокотова. Несколько раз сердито вскипал, возмущаясь выкриками из зала, грозил изгнать непослушных. Дамы-заседательнипы моргали коровьими глазами, поглядывали на свои пухлые ручки, лакированные коготки, золотые колечки. Работало несколько телекамер. Журналисты с диктофонами записывали выступления. И среди шелестевших плакатов, матерчатых транспарантов, глазков телекамер Хлопьянову чудилось чье-то тревожащее присутствие, чьи-то наблюдающие за ним глаза. Словно этому невидимке был важен он. Его реакции, его симпатии и антипатии исследовал скрытый психолог, затерянный среди разношерстного люда.

Выступал представитель нападающей, министерской стороны, любимец московских демократов, адвокат Дрездник, узкоплечий, сутулый, с мягкими травоядными губами, чутким хоботком и волнистой седеющей шевелюрой. Он говорил нарочитым московским говором, певуче, кокетливо, с жеманными движениями, привыкший к победам, поклонницам, знаток хитросплетений и казуистики. «Законник и фарисей» – так окрестил его Хлопьянов, с первых же мгновений возненавидевший Дрездника.

– Ваша честь, – с легким поклоном обратился Дрездник к судье, и у того острее заблестели черные, как икринки, глаза. – Я хотел бы остановиться на ряде публикаций означенной газеты, чей тон, лексика, явная и скрытая направленность ведут к расширению конфликтов в нашем многострадальном отечестве, к провоцированию национальной и классовой розни, дискредитации известных и уважаемых в стране политиков, что, несомненно, выходит на рамки закона и вынуждает министерство печати и информации требовать через суд закрытия газеты.

– Тебя закрыть да прихлопнуть! – раздалось из зала.

– Наймит проплаченный!

– Закрой «масонский комсомолец»!

Судья ударил ладонью по столу, так что сидевшие рядом, похожие на фрейлин заседательницы разом вздрогнули, испуганно заморгали глазами.

– Еще раз услышу выкрики, попрошу очистить зал!

На его грозное предупреждение в дверях опять появились милиционеры, мускулистые крепыши, натренированные в наведении порядка.

– Я продолжаю, – Дрездник удовлетворенно осмотрел притихший зал. – В статье главного редактора господина Клокотова, которого можно уважать за последовательность позиции, но никак нельзя поощрять его антиобщественный радикализм, в писании под названием «Ты готов постоять за Россию?», есть фраза: «В час предельной для России беды, в час, когда вновь нетопыри и чешуйчатые рептилии преисподней кинутся на святые соборы Кремля, в этот час каждый русский должен выйти на смертный бой, биться на улицах и площадях своих городов за спасение Родины!» – как, хочу вас спросить, квалифицировать подобные слова, если не призыв к войне, к насильственному свержению конституционного строя!

Хлопьянов видел, как нервно сжал губы Клокотов, как сдерживает себя побледневший Кириевский, как быстро перекрестился в соседнем ряду отец Владимир, а сидящая рядом немолодая, в потертом жакете женщина тихо и горячо произнесла: «Жиды!» Хлопьянов ненавидел длинного мягкогубого гладко говорящего человека, принадлежащего к племени законников и фарисеев, которые за злато, из поколения в поколение, вершат неправое чернокнижное дело, обрекая на страдания народы и страны. Оплетают их путаницей слов, улавливают с помощью лукавых приемов и знаний, от которых мутнеет разум, иссыхает душа, мертвеет воля, и все, что недавно казалось цветущим, сильным и гордым, чахнет, глохнет, идет под пяту этого хитроумного племени. Как бы он хотел оказаться на площади восставшего города и в честном бою с «Калашниковым» из-за кирпичной стены стрелять в наступающие цепи врага, не боясь умереть, упасть бездыханным у той кирпичной стены.