Красно-коричневый

Ему казалось, что он догадывался о смерти Вельможи. На подмосковной даче, где они гуляли под прозрачными соснами, говорили о «новом курсе», Хлопьянов чувствовал, что Вельможу убьют. Вызвали из опальной ссылки, наделили доверием, послали на Кавказ, чтобы там убить. «Новый курс», о котором поведал Вельможа, и был причиной убийства. Его «Волгу» заманили на пустынный проселок, расстреляли в упор. Умирая на заднем сиденье, залитый кровью, чувствуя пули в свое грузном теле, не звал ли он последним стоном Хлопьянова? Не желал ли раскрыть ему свой таинственный замысел?

На вилле Хозяина, среди заколдованных птиц, что-то прозвучало о «новом курсе», невнятное, угрожающее. Одолевая чары, сражаясь с волшебником, он испытал острый страх за Вельможу, предчувствие его неминуемой смерти.

Стоя в веренице солдат, малыми шажками приближаясь к гробу Вельможи, он старался отгадать еще одну смертоносную тайну, касавшуюся убийства Вельможи, касавшуюся его собственной беззащитной жизни.

Вместе с вялой, как измочаленная веревка, очередью он втягивался в ограду дворца, где застыли пыльные лиственницы, и стояли на высоких деревянных колесах старые пушки, теперь показавшиеся маленькими и наивными, без пышного снега на стволах и колесных ободах, когда он приближал к морозному железу свое молодое лицо, и пушка пахла прокаленным металлом, сладким морозом зимы, и летели на площади сочные золотые огни.

С жары и слепящего света он вошел в сумрак и прохладу дворца. Пахло еловой натоптанной хвоей, обморочным запахом погребения. Озабоченные распорядители в черно-красных повязках стояли на лестнице. Мимо них, по каменным ступеням, вдоль большого, просвечивающего сквозь черную ткань зеркала, под занавешенными пепельными люстрами он вошел в зал.

Двигался по прямой сквозь анфиладу дворцовых комнат, распахнутых белых дверей. И как это бывало раньше, вдруг обморочно ощутил это медленное движение, как малую долю отмеренного ему в жизни пути, – по московским дворам и улицам, по стрельбищам и полигонам, по горной заминированной тропке, по коврам и паркетам гостиных. И теперь к этой долгой непрерывной дороге пристраивался крохотный отрезок пути сквозь распахнутые двери дворца, в полутемный зал, где лежал еще один убитый, с кем ему предстояло проститься.

Он входил в зал, выглядывая из-за сутулых солдатских спин. В темном, слабо озаренном пространстве, прямо на пути стоял огромный, заваленный цветами гроб. В гробу, среди лилий, роз, багряных и белых гвоздик лежал Вельможа. Хлопьянов шел на него, всматриваясь в тяжелое, выпуклое, как валун, лицо, и вдруг испытал твердый, останавливающий удар. Этот толчок и удар исходил от гроба, загородившего дорогу, ломавшего прямую траекторию его пути. Словно Вельможа приподнялся со своего одра смерти и властным движением остановил его, не пустил, вытолкнул из солдатской вереницы, отодвинул за колонну. Хлопьянов стоял за колонной, ошеломленный, пропуская мимо солдат. Лежащий в гробу человек ожил на мгновение, чтобы остановить его продвижение, сломать маршрут, не пустить туда, где ждала его опасность и гибель, где таилась засада. Он, Вельможа, пошел по этой дороге, попал под огонь и, убитый, предупреждал Хлопьянова, не пускал под пули. Отодвинул его за колонну и, убедившись в том, что Хлопьянов остановился, сошел с опасной прямой, Вельможа в гробу снова окаменел среди лилий и роз.

Потрясенный, благодарный, Хлопьянов стоял, прижимаясь горячим телом к холодному камню колонны.

Рядом, все в черном, стояли родственники и друзья. Жена, заплаканная, с бледным лицом, то и дело подносила к глазам скомканный платок. Сын, худой, недвижный, не отводивший глаз от отца. Какие-то простолицые женщины, должно быть, сестры из далекой провинции. Какой-то грузный, опиравшийся на палку старик, должно быть, старший брат. Хлопьянов узнал писателя, с которым встречался у Вельможи на даче, и отставного партийца, с кем разговаривал на летней веранде. У всех был растерянный беспомощный вид. Все стояли вдали от гроба, отделенные от него сумраком, сырой копной цветов и чем-то еще, невидимым, тяжким.

Хлопьянов прижимался к колонне, остужая горячее тело холодом полированного камня. Голова Вельможи покоилась на подушке, продавливая ее своей тяжестью. Серо-голубое лицо, покатый лоб, мохнатые брови, выпуклые закрытые веки, большой набрякший нос и тяжелый торчащий из гроба подбородок, – все было грубо слеплено, смещено остановившейся гримасой боли и недоумения. В этой гримасе был последний отпечаток излетевшей жизни, когда на проселке, среди тополей, он умирал на сиденье «Волги», простреленный очередью. И кто-то осторожно, по-звериному, выходил на обочину, приближался к торчащей из кювета машине, хрустел по крошках стекла, поднимал ствол для контрольного выстрела. Именно в этот момент дернулось, остановилось на лице Вельможи выражение боли и изумления. Осталось навсегда, как след ветра, вмороженный в застывшее озеро.