Красно-коричневый

– Джин?… Виски?… Водка?… – Марк подвязался маленьким фартуком, орудовал у бара, выставляя бутылки и рюмки.

– Виски! – потребовал Каретный. – И не вздумай кидать лед!

Они пили виски из тяжелых граненых стаканов. Хлопьянов с наслаждением пропускал длинные обжигающие глотки, ниспадавшие в глубину мягкими волнами тепла.

– Неспокойно у вас тут, – обратился Марк к Хлопьянову, показывая, что рад встрече, хочет услужить гостю, дорожит их прежним знакомством. – Опять, что ли, русская революция? Россия не может без этого?

– Россия меняет кожу, – ответил Хлопьянов. – Вернее, кожу с нее снова сдирают, и она кричит от боли.

Шторы были плотно задернуты, но сквозь рамы и тяжелую ткань долетал дрожащий гул проспекта и тревожащий чужеродный звук – голошения «желтого Геббельса».

– Ты приехал в неудачное время, – сказал Хлопьянов. – Туристы перестали к нам ездить.

– Я люблю Россию в любое время. Россия всегда прекрасна, Москва всегда прекрасна.

– Марк – настоящий еврей, а значит, он по-настоящему любит Россию, – посмеивался Каретный. – Никогда не могу застать его дома. То в Коломенском, то в музее Рублева, то в консерватории на Стравинском, то на выставке старинного серебра. Еврей-русофил. У него есть теория, по которой судьбы евреев и русских переплетены неразрывно со времен Хазарского каганата. История России и история Израиля – это почти одно и то же. Правильно я трактую, Марк?

– Я родился в России, как и многие евреи. Эта земля, давшая мне жизнь, для меня священна. Евреи и русские пережили здесь столько, так переплелись своей любовью и ненавистью, что им уже нельзя друг без друга. Любое событие русской истории мы, евреи, воспринимаем как часть своей истории. Если правы богословы и грядут последние времена, то их приближение и свершение будут делом рук евреев и русских. Мы, два народа, покинем эту землю обнявшись.

– Значит, ты приехал пережить вместе с нами еще одно событие русской истории? – спросил Хлопьянов, согреваясь от выпивки, чувствуя, как озноб прячется, словно мышь в норку, в дальний потаенный уголок тела.

– Я приехал с друзьями принять участие в струнном концерте, – усмехнулся Марк, кивая на овальный футляр, лежащий в свете торшера. – Сегодня на Красной площади дирижирует Ростро-пович. Мы, разумеется, не сможем составить ему конкуренцию. Но вслед за ним и мы извлечем свои инструменты!

– Где даете концерт? – поинтересовался Хлопьянов.

Марк не успел ответить. Зазвонил лежащий на столике радиотелефон. Марк схватил, растворил его, как футлярчик, и на дне, словно рассыпанные жемчужины, засветились кнопки. Бурно, раздраженно он заговорил на чужом, рокочущем языке, шевеля сочными влажными губами. Захлопнул телефон, положил раздосадованно на столик.

– Я ведь просил консульский отдел вашего МИДа подготовить паспорта с выездом через Швейцарию. – Марк сердито обратился к Каретному. – Ваши дурни-чиновники едва не отправили паспорта снова в посольство Израиля. Мы ведь договорились – закончим операцию и исчезнем! Никто не должен знать, в какую сторону мы уехали!

– Не волнуйся. Вошли в одну дверь, вышли в другую. На следующий день после операции лично привезу тебе и твоим ребятам паспорта со швейцарскими визами. Виолончелисты, ученики Ростроповича, имеют право путешествовать по всему миру.

– Можно взглянуть на твою виолончель? – спросил Хлопьянов, потягивая вино. – У моего деда была виолончель. В детстве я взял у него несколько уроков.

Марк посмотрел на Каретного.

– Покажи ему виолончель, – кивнул Каретный. – Может быть, он на такой и играл. Марк подошел к торшеру. Отомкнул у футляра замок. Открыл крышку. Под мягким светом лампы, на малиновом бархате, в углублениях, разобранная на части, лежала винтовка. Отдельно – ствол, прицел, приклад и цевье. Лакированное смуглое дерево, вороненая сталь, стеклянная капля оптики. Снайперская винтовка драгоценно покоилась на сафьяновом ложе. Марк, владелец винтовки, любовался ее совершенными формами.

– Ну как? – смеялся Каретный. – Послушаем концерт Вивальди?

Марк улыбался, а Хлопьянов в отпущенные ему секунды невидимым циркулем промерял расстояния, выстраивал моментальный чертеж. Дом Советов, осажденный войсками. Крыша дома со стрелковой ячейкой. Марк, еврейский стрелок «Иерихона». Руцкой, идущий вдоль баррикад. Он, Хлопьянов, выполняющий задание Руцкого. Каретный, поджидающий его у кольца оцепления. Он соединял эти точки моментальными пунктирными линиями, и в центре чертежа, как его главное содержание, – снайперская винтовка на малиновом сафьяновом ложе.

– Кто мишень? – стараясь казаться спокойным, небрежно спросил Хлопьянов. – Руцкой?… Хасбулатов?… Они редко выходят из Дома…

– Не они… Руцкой уже сегодня лежал бы с дыркой в башке, – ответил Каретный. – Когда он вышагивал посреди своего потешного войска, мы с Марком рассматривали его усы в трубку прицела. Одна секунда, и из него вылетели бы остатки мозгов. Ты ведь там тоже присутствовал. Не чувствовал, как я посылал тебе воздушный поцелуй?

– Кто мишень? – повторил Хлопьянов.