Красно-коричневый

Толпа расслаивалась на бегу, разделялась на крепких, скорых, неистовых, возглавлявших бег, и на слабых, медлительных, отставших, еще только сбегавших с моста. Массив толпы не уменьшался, из окрестных дворов, подворотен, улиц выбегали новые люди, замешивались в толпу, вклеивались в кипящий вар. Голова колонны становилась все тверже, стремительней, обретала бронебойную силу сердечника. Хлопьянов чувствовал себя частью этого стального острия, нацеленного на удар и прорыв.

У Смоленской их снова встретили цепи солдат. Закрыли горловину Садовой выпуклым металлическим строем. Толпа словно возрадовалась этой преграде. Узрела препятствие, которое надлежало продавить и разрушить. Прибавила бег.

Рядом, среди хрипа и топота, бежали мужики, подхватив на руки бревно. Казалось, не они несут бревно, а оно их, как всадников. Неошкуренное, с тупым торцом, с обломками суков, оно было стенобитным орудием, которое мчалось, подпрыгивало, нацеленное на преграду. Синеглазый чубатый парень надавливал на бревно, радостно орал:

– Они нам, суки, вчера у Смоленской, а мы им, сукам, сегодня!..

Снова навстречу полетели дымные дуги. Газовые гранаты подскакивали, раскалывались, испускали полупрозрачный туман. Толпа не обращала внимание на яды, накатывалась на солдат. Бревно тараном выдвинулось вперед. Его несло множество набрякших рук, сжимало множество набухших, исцарапанных, грязных ладоней. Хватая задний торец бревна, наваливаясь на него, Хлопьянов думал: «Свободен!.. Я свободен!..» Гнал вперед смоляной ствол, чувствуя, как перед этим тараном, словно перед штырем сверхзвукового самолета, несется конус сжатого воздуха, давит сквозь пустое пространство на железную стену. И стена под давлением этого сжатого пузыря начинает прогибаться, вминаться, в ней появляется дыра, свищ. И в этот свищ, как кумулятивная струя, втягивается раскаленная плазма толпы, разрушает, расшвыривает преграду, превращая ее в мелкие ошметки. Солдаты не выдержали приближения толпы, побежали гурьбой, как стадо. Не слушали командиров, бросали доспехи. Толпа догоняла их, отбрасывала на тротуары. Бревно, не встретив преграды, летело вперед, как гигантская, выпущенная из лука стрела.

Крытые брезентом грузовики спешно уезжали по Садовой. Одна машина задержалась, не заводилась. Шофер-солдатик, белобрысый, без каски, возился в кабине. Его вытащили, дали пинка. Умелец из толпы запустил двигатель. Народ карабкался в кузов, сдирал брезент. Мужичок в желтом канареечном картузе извлек из-под стеганки красный флаг, примотал к железной стойке. Машина, без брезента, с металлической клетью, в которой битком стоял народ с красным трепещущим флагом, двинулась по Садовой. Хлопьянов схватился за борт, чувствовал, как колотят его со всех сторон крепкие бока, локти, плечи, ехал в грузовике. Мимо проплывали солнечные окна, фасады. На балконах стояли люди, кто-то вывесил красную скатерть, кто-то спустил с балкона красный ковер. Толпа поспевала за грузовиком. Хлопьянов, оглядываясь, видел, что вся улица, насколько хватало глаз, шевелится, струится, катит черные глянцевитые валы. И он повторял: «Свободен!.. Я свободен!..»

У Нового Арбата, где разом блеснули стеклами высотные здания, толпа повернула вниз, к реке. Мэрия, зеленая, как глыба морского льда. Гранитный пандус с автоматчиками. Блеск реки. Выпуклый мост. Белый сверкающий Дом Советов. Разноцветные капельки флагов. Хрупкая удаленная баррикада с горсткой людей. Рыжие поливальные машины, преградившие путь. Зубастая спираль Бруно, острая, как челюсти акулы. Сомкнутый ряд ОМОНа. И в это скопище щитов, шлемов, поливальных машин, витков колючей проволоки ударил грузовик, гулко, с хрустом сдвигая рыжую цистерну поливальной машины, натягивая трепещущую колючую изгородь. За грузовиком, в прорыв, с клекотом, ревом устремилась толпа. Расталкивала руками ограждение, раздвигала мускулами цистерны, раздирала голыми пальцами отточенные зубцы проволоки, разваливала, разгоняла ОМОН.

Хлопьянов, стоя в кузове грузовика, среди рева и стука железа, готовый спрыгнуть, ввязаться в драку, окунуться в черное дымное варево, поднял в небо глаза. В хрустальной синеве над белым Дворцом, над черной, разодранной в клочья землей летел журавлиный клин. Прозрачно-стеклянный, туманный, медленно, в колыханье пролетал над Москвой. Словно печально прощался с этим осенним городом, оставляя его среди безумия, боли и ненависти. Прощался и с ним, с Хлопьяновым, отпуская его в земное черное варево, отлучая от хрустальных небес.

Это длилось секунду. Журавли исчезали в золотой синеве. Хлопьянов забывал о них, прыгал через борт, проваливался в пузырящееся, ревущее месиво.