Красно-коричневый

Ему не ответили. Все, кто был в холле, перестали двигать сейфы, передвигаться. Красный генерал вытянул запястье с часами. Хлопьянов из-за выступа слышал, как коридор наполнился движениями, стонами. Кого-то поднимали, несли. Казалось, наружу из тьмы долетал ослабленный лучик фонарика.

Прошло пять минут. Звуков больше не было слышно. Морпех сложил ладонь черпачком, выставил в коридор и крикнул:

– У вас готово?

Вместо ответа коротко, зло простучала очередь. Пули из коридора вылетели в холл, разбили и осыпали хрустальную сосульку на люстре.

Глава пятидесятая

Пространство, в котором он жил и которое наблюдал сквозь огромный проем окна, и время, в котором протекали события за окном, на набережной и в просторном, исстрелянном пулями холле, то совмещались, вплетались одно в другое, то расслаивались и существовали отдельно. Короткие перебежки солдат, собиравшихся за парапетом для атаки. Шальной, с воспаленными фарами, транспортер, пронесшийся вдоль реки. Танковый выстрел, от которого дрогнули и осыпались липы. Гул попадания, колыхнувший расшатанное здание. Все это протекало синхронно с его дыханием, биением сердца, чутким ожиданием и высматриванием. А потом вдруг время и пространство расслаивались, и он оказывался в тесном московском дворике с душистой клумбой, на которой росли высокие белые табаки, и бабушка, прищурив глаза, тянулась к цветку с крохотной золотой сердцевинкой, и он, перестав играть, отложив в песочнице целлулоидную формочку, смотрит на бабушку, как нюхает она белый цветок.

Кто-то тронул его за плечо. Морпех стоял за спинкой его золоченого кресла. Его кисть была перемотана платком, и на нем расплывалась красная клякса.

– Генерал зовет!.. Дурдом какой-то!..

Красный генерал примостился на поваленной тумбочке, отставив ногу, в старинной картинной позе полководца, сидящего на барабане. Исчезла его сердитая нахохленность, сходство с продрогшей усталой птицей, загнанной и заклеванной, опустившейся с неба на землю. Он вскинул на Хлопьянова свои круглые блестящие глаза. Ноздри горбатого носа зло дышали. Колючие усы шевелились. Обгорелая, покрытая рубцами рука была сжата в кулак. Помолодел, похудел, продолжал походить на птицу, но ту, что прижала к телу свои крепкие глазированные перья, вцепилась в ветку отточенными когтями, отвела назад упругие заостренные крылья и ждала толчка, удара сердца, чтобы кинуться в свистящий ветер, помчаться над зеленым лесом, устремив на добычу отточенный клюв, – красноватый вихрь над синей кромкой дубравы.

– Полковник, мы сидим здесь, как тараканы в щелях! Они сделают еще пяток выстрелов, эта хренотень упадет нам на головы, и мы превратимся в груду мусора и дерьма! Не станем ждать штурма, потому что его не будет! Мы сами их атакуем! Внизу, в подвале, под замком, находится арсенал! Гранатометы, полтысячи стволов автоматов, пулеметы, гранаты! Руцкой и Хасбулатов побоялись раздать народу оружие, не желали, видите ли, спровоцировать бойню! Но бойня уже идет! Надо вскрыть арсенал, раздать безоружным защитникам стволы и пойти в атаку! Мы сожжем из гранатометов танки! Захватим транспортеры и развернем их против ОМОНа! Они хотят завалить нас кирпичом и бетоном, а мы сами их атакуем! Вы меня поняли, полковник?

Хлопьянов понял. Это понимание было как вздох после удушья. Рядом, внизу, в арсенале, на стеллажах лежали длинные ящики с новенькими, смазанными автоматами, с пулеметами, переложенными сальной вощанкой, трубы гранатометов, пеналы и капсулы «шмелей» и «мух», горы «пинков» с заводской маркировкой. Все это богатство будет немедленно роздано защитникам Дома. Растерянные, безоружные люди, гуртами забившие вестибюли и лестницы, – офицеры и солдаты Добровольческого полка, казачья сотня, баррикадники, депутаты – все получат оружие. Тысяча вооруженных, воскресших, сбросивших унынье людей займут боевые позиции. По приказу генерала гранатометчики выйдут на рубеж стрельбы к пустым, наполненным ветром окнам. Десятки гранат полетят на мост, через реку, к набережной. Танки, пятнистые стальные лягушки, будут взрываться бенгальскими вспышками, сыпать ослепительными синими искрами. Внутри, под броней, истребленные взрывом, будут корчиться наймиты-танкисты, испекаться в огне. Из Дома, из разбитых подъездов и окон, с криком «ура», цепями, пробегая вдоль пандусов к набережной, к парку, к Горбатому мостику, рванется тысяча атакующих. Обращая в бегство ОМОН, солдат в бронежилетах и касках, растерянные горстки десантников, атака прорвет осаду и под красными и имперскими флагами выльется на улицы города. Увлекая городские толпы, домчится до стен Кремля, до площади с Василием Блаженным. От его куполов и шатров с радостным кликом и ревом ринется в Спасские ворота, под золотой циферблат, – в Кремлевский Дворец, в кабинеты, в покои, где потерянные, лишенные воли, сидят ненавистные, ожидающие возмездия преступники. Хлопьянов пережил все это, как бездонный вздох избавления и свободы.