Красно-коричневый

Он смотрел на Ельцина с жадным любопытством. Приближал его, ощупывал, осязал. Испытывал сложные, сменяющие друг друга переживания. Его и Ельцина соединяли невидимые волны энергии, соединяли в загадочное неразрывное целое. В их связи было нечто неустранимое и смертельное.

Он испытывал к Ельцину тяжелую жаркую ненависть. Гнал ее через поле, желая превратить ее в булыжник, сбить, сшибить стоящего на трибуне человека. Он был преступен, совершил огромное злодеяние, и это злодеяние распространяло вокруг него радиацию смерти, словно это был взорванный, источавший яды реактор. Все, кто находился рядом, были опалены и отравлены, вовлечены в злодеяние, разносили его по миру на своих одеждах, как облученные разносят радиактивную пыль. И чтобы спастись, следовало завалить этот взорванный реактор глыбами камней, залить бетоном, окружить стальными плитами, закопать обратно в землю ядовитый корнеплод, а вместе с ним, как на кладбище радиактивных отходов, похоронить машины, генералов, трибуну, стол с бутылками.

Так думал Хлопьянов, разглядывая в бинокль больного, совершившего смертельный грех человека, махающего беспалой рукой перед лицом генерала.

От Ельцина, удаленного, разделенного пустым полем, исходила угроза. Веяла тупая сосредоточенность, готовая проявиться в очередном разрушении. Он казался разрушенным, но и готовым продолжать разрушения. Был взорван изнутри, но нес в себе возможность взрывов. Был обугленным кратером, но в недрах этого кратера виднелось нетронутое взрывом острие ракеты. Ядерная ракета, отточенная, глазированная, таившая в себе скорости стартовых двигателей, систему наведения, готовность рвануться в пространства, превратить в пар и пламень города, хребты, океаны.

Человек на трибуне был составлен из тяжелых костей и несвежего мяса. Больной, с раскисшим мозгом, гноящимися ушами, с нарывами и язвами в печени пьяница, тугодум. Распухший язык с трудом ворочался в тесном зеве. Дыхание сипло прорывалось сквозь воспаленные бронхи. Он оживлялся и багровел, лишь выпив водки, и тогда был способен на неумные, казавшиеся ему молодеческими выходки. Он был отобран и выпестован системой, которая лишала людей, по мере их восхождения наверх, благородных качеств и свойств. В конце концов он превратился в хитрого и жестокого властолюбца. Но не это делало его ужасным. Таковым его делала мистическая роль, которую ему поручила судьбы, выбрав орудием разрушения собственной Родины. Он начал с Ипатьевского дома, завершив актом его разрушения давнишнюю казнь царя, и продолжил в беловежской баньке, где было уничтожено величайшее в истории государство, погублены миллионы людей, обращена вспять история. В пробоину, которую он нанес беззащитной стране, тут же кинулись сонмища духов, словно вырвались из его гнилой головы. Нетопыри, ушастые и злые уродцы, пучеглазые пиявицы, мальки из прозрачных ядовитых икринок, клювастые дракончики, пернатые крысы, покрытые шерстью рыбы. Все это плотоядное и свирепое толпище с зубовным скрипом, желудочным урчанием и чмоканьем кинулось на страну и мгновенно изгрызло ее, превратив в труху и объедки. И где бы ни появлялся этот пьяный дурной мужик, следом за ним двигалась прожорливая и веселая толпа потусторонних тварей, превращавшая жизнь городов и селений в сущий ад.

Так ощущал Хлопьянов Ельцина, поместив его в стеклянную колбу бинокля.

И вдруг Хлопьянову захотелось его убить. Медленно, остановив дыхание, нажать полированный спусковой крючок, чтобы ненависть немигающего зрачка, неумолимое давление пальца превратились в стремительную траекторию пули, и она вошла в мясистую складку лба, откупорила и толкнула покрытую седыми волосами голову, и шматок черной крови плеснул в лицо генерала, розовый кисель мозга мазнул по стене трибуны.

– Ну вот, пошли гладиаторы! – произнес Каретный. Внимательно посмотрел на Хлопьянова, словно угадав его мысли. – Началась президентская потеха!

От трибуны в небо взметнулась бледно-розовая ракета. Поискрилась, померцала и погасла, оставив курчавый стебелек дыма. Из леса стали высыпать, вываливаться густые цепи солдат с белесыми металлическими щитами. Бежали на середину поля, торопливо смыкались, цеплялись друг задруга щитами. Выстраивались в поперечную неровную линию. Волновались, выравнивались, смыкали щиты. И вот все поле перечеркнула сомкнутая цепь солдат, в шлемах, с алюминиево-белыми дырчатыми щитами. Эти щиты, цепляя друг друга, производили звякающий, скрежещущий звук. Словно чешуйчатое существо подергивало своей металлической кожей. По длинному гибкому туловищу пробегала трескучая судорога.

– Внутренние войска!.. Насобачились!.. Кастрюли свои повытаскивали! – засмеялся Каретный и грязно выругался.

С той же опушки, выдавливаясь на поле, словно черная паста, выбегали люди, затянутые в черные комбинезоны, в белых яйцевидных шлемах, с короткими палками. Сгрудились в плотный ком за спиной у солдат, одинаковые, черно-белые, похожие на агрессивных насекомых, готовых кусаться и жалить.

– ОМОН!.. Костоломы Ерина!.. – едко засмеялся Каретный и опять грязно, с отвращением выругался.