Красное и черное

Танъ Красное и черное

Очерки

ОПЯТЬ НА РОДИНѢ

Когда Имярекъ вернулся въ отечество, было раннее утро. Осеннее солнце золотило своимъ блѣднымъ лучомъ полуоблетѣвшія вершины березъ и мохнатыя лапы развѣсистыхъ елей. Лучъ этотъ упалъ навстрѣчу страннику и проникъ до глубины его сердца. Родина встрѣчала его послѣдней лаской лѣтняго тепла, и улыбалась ему, какъ милому и блудному сыну.

Почти три года провелъ Имярекъ въ непрерывныхъ скитаніяхъ и убѣдился на практикѣ въ томъ, что земля кругла, и что если заѣдешь слишкомъ далеко на востокъ, то придется неизбѣжно возвращаться съ запада.

Покамѣстъ русская земля, какъ деревня Проплеванная, переходила отъ Понтія къ Пилату и отъ одного азартнаго игрока къ другому, — онъ наслаждался природой на Ривьерѣ и на итальянскихъ озерахъ. Теперь, когда и русская природа неожиданно отмякла, а наступившая зима пахнула теплой сыростью, онъ возвращался домой и чувствовалъ себя, какъ женихъ или какъ именинникъ.

Нѣмецкій поѣздъ подошелъ къ русскому перрону. Вмѣсто вычурной готической вязи страннику явилась надпись квадратной жирной кириллицей: Станція Граница. Рядомъ стояла изба, въ прекрасномъ русскомъ стилѣ, съ коньками на крышѣ и рѣзнымъ кокошникомъ надъ воротами. Подъ кокошникомъ красовалась черная вывѣска съ девизомъ: Монополія.

Но душа странника раскрылась навстрѣчу всему родному и онъ былъ готовъ обнять даже мужичковъ, стоявшихъ у монопольнаго крылечка чиннымъ рядомъ съ стеклянной посудой въ рукахъ, или всю толпу носильщиковъ, бѣжавшихъ со всѣхъ сторонъ на приступъ къ поѣзду и вопіявшихъ: «Сюда, сударь, сюда»!..

— Пожалуйте паспортъ, господинъ!..

Выходъ изъ вагона замкнули на ключъ. Рослый жандармъ съ усами, торчавшими вверхъ, какъ два рыжіе штыка, сталъ на стражѣ у дверей.

Имярекъ снова почувствовалъ себя въ положеніи арестанта, какъ полагается русскому обывателю. Въ сердцѣ его, обнаглѣвшемъ за три года и привыкшемъ къ распущенности, шевельнулся малодушный страхъ и вспыхнуло желаніе бѣгства, какъ у контрабандиста, пойманнаго съ поличнымъ. Страхъ былъ безпричиненъ, ибо никакой контрабанды не было при странникѣ, если не считать мыслей и чувствъ, которыя, однако, не подлежать учету даже въ полицейскомъ участкѣ.

Впрочемъ, разсуждать и приготовляться не было времени, пограничный досмотръ быстро шелъ впередъ и именинное сердце странника расцвѣло ярче прежняго, ибо таможенные чиновники и жандармы уже пропитались, «довѣріемъ» по выпискѣ изъ Петербурга, и отпустили его съ миромъ и съ самой изысканной улыбкой.

Нѣмецкій поѣздъ замѣнился русскимъ, съ теплыми и просторными вагонами, гдѣ каждый пассажиръ, заплативъ за одинъ билетъ, норовитъ занять, по крайней мѣрѣ, три мѣста. Ѣдущихъ было мало, но на каждой большой станціи садились офицеры всѣхъ родовъ оружія, направляясь на сѣверъ. Въ Двинскѣ было ненастье и провожали запасныхъ. Трубы, мокрыя отъ дождя, играли громкій маршъ, а сзади раздавался еще громче вопль женской толпы и всѣ лица были мокры отъ слезъ и искажены отчаяніемъ.

Разговоры о войнѣ не умолкали ни на минуту.

— Посрамленіе! — вздыхалъ купецъ. — Япошки, макаки, а что раздѣлываютъ!..

Чухонецъ съ противоположной скамьи отзывался: — «Ничего не можно знать! У меня есть брата на войнѣ. Она пишетъ письма: „Милая брата!..“ А дальше все черное!..»

И разносчикъ у окна выкликалъ, потрясая телеграммами — «новое цынцаціонное сраженіе, три копейки! — Сорокъ тысячъ убитыхъ!»

Но никто не зналъ, были то японцы или русскіе, и нельзя было рѣшить, идетъ ли дѣло о приступѣ къ Портъ-Артуру или о новой битвѣ при Шахепу.

Черезъ двое сутокъ Имярекъ былъ въ Петербургѣ, и огромный сѣверный городъ предсталъ предъ нимъ во всемъ ужасѣ своего климата и грязи. Съ неба сыпалось что-то мелкое, снѣгъ или крупа; оно обращалось на панели въ полужидкое тѣсто, а дворники сметали его на мостовую и превращали въ слякоть. Потомъ начиналъ моросить мелкій дождикъ, какъ будто небо плакало надъ этимъ неудачнымъ, холоднымъ, гнилымъ, болотно-финскимъ городомъ. По календарю Суворина это называлось весной, хотя инженеръ Демчинскій протестовалъ въ открытыхъ письмахъ, оставаясь при особомъ мнѣніи, на зло оффиціальнымъ метеорологамъ. Но грязные ручьи канавъ вздувались и бѣжали впередъ, не обращая вниманія на всѣ календари, и въ ихъ неумолчномъ шумѣ Имярекъ уловилъ веселый, подмывающій звукъ.