Красное и черное

За этой платформой, опережающей мысль своей эпохи и прокладывающей плодотворные пути в будущее, — подвиг непрерывных и долгих исканий. К правде, которую Стендаль хотел высказать, он шел сквозь годы скитаний и напряженной работы; через усвоение истин, завещанных властителями дум иных поколений, и пересмотр всего, что достигнуто мастерами слова тогдашней Франции, Италии, Англии; сквозь разочаровывающие самостоятельные «прикидки» и обнадеживающее приобщение к бессмертным творениям живописи, музыки, театра; сквозь потрясения своего сердца и потрясения своего века. Последнее пятнадцатилетие жизни и трудов Стендаля — пора расцвета его так не просто и не скоро мужавшего дарования.

На подступах к этой поре Стендалю предстояла еще одна, заключительная проба сил — «Арманс, сцены из жизни парижского салона 1827 года». Здесь уже намечена исходная модель его будущих зрелых романов: мучительные метания в погоне за несбыточным счастьем благородного, тонкого, умного юноши — «чужака», разошедшегося со светской чернью своего круга или попавшего туда извне. Здесь прослежена во всех едва уловимых извивах и парадоксальных скачках «кристаллизация» взаимной тяги двух существ, которым неведома вульгарность, расчет, отравляющая фальшь. Есть здесь в изобилии и выполненные пером иронического графика портреты чванных ничтожеств, ведущих свою генеалогию от крестоносцев и прикрывающихся ревностным благочестием, чтобы втихомолку обделывать очередное выгодное дельце; есть и жесткий, суховатый, пренебрегающий метафорическими узорами и гладкописью аналитический слог. Недостает лишь напряжения, которое сообщают стендалевскому повествованию поступки страстного в своих взлетах и падениях, энергичного, дерзкого завоевателя счастья: не сцементированная подобной историей книга разваливается на отдельные эпизоды и зарисовки, оставаясь во многом угловатым, нарочитым применением литературно-философских теорий Стендаля.

Когда же сама жизнь подскажет ему трагедию недюжинной личности, когда затем атмосфера в канун июльского восстания 1830 года в Париже придаст обыденному уголовному случаю, на который он незадолго до того натолкнулся в судебной газете, грозную многозначительность, из-под пера Стендаля выйдет «Красное и черное». Эта книга хотя и не рассеяла сразу вокруг своего уже весьма немолодого создателя завесу непонимания, но прославила его имя в памяти поколений, сделав его провозвестником социально-психологической прозы XIX столетия, далеко не исчерпавшей себя и поныне.

«Хроника XIX века» — гласит подзаголовок к «Красному и черному». Почти за полтораста лет, прошедших с тех пор, проведено немало кропотливых изысканий с тем, чтобы расшифровать намеки на события и лица, подвизавшиеся тогда на французском общественном поприще и опознанные под покровом стендалевского вымысла. Подтверждено однажды оброненное Стендалем замечание, что его текст, в котором очень много злободневного и еще больше непосредственно личного, «весь трепещет политическим волнением». И все же «хроникой» его делает не только и даже не столько эта перекличка в частностях, занимающих сегодня разве что искушенных эрудитов. Провинциальный городок, семинария, дом близкого к правительству парижского вельможи — три ступеньки биографии мятежного простолюдина в «Красном и черном» и вместе с тем три пласта «хозяев жизни» во Франции. Приведя Жюльена Сореля, сына плотника — вчерашнего крестьянина, во враждебное соприкосновение с устоями, подпирающими здание монархического государства, Стендаль создал книгу, драматизм которой — драматизм самой пореволюционной истории, преломленной в неповторимо личной судьбе и самых сокровенных переживаниях одаренного юноши, мечущегося между карьерой, счастьем, любовью, смертью.

Обитатели захолустного Верьера, откуда Сорель родом, поклоняются одному всемогущему кумиру — выгоде. Это магическое слово пользуется здесь безграничной властью над умами. Нажиться — путями праведными, а чаще неправедными — спешат все: от тюремщика, выпрашивающего на чай, до отцов города, обирающих округу, от судей и адвокатов, принимающих ордена вместе с теплыми местечками для родственников, до служащих мэрии, спекулирующих застроенными участками. Отбросив спесь, местные дворяне извлекают доходы из источников, которыми прежде брезговали, оставляя их буржуа. Верьерский мэр господин де Реналь при случае не прочь прихвастнуть своим древним родом, но, как заправский предприниматель, владеет гвоздильным заводом, лично торгуется с крестьянами, скупает земли и дома. А на смену этому соперничающему в пошлости с мещанами «владельцу замка» уже идет делец иной закваски — безродный продувной мошенник Вально, оборотистый, начисто лишенный самолюбия, совершенно беззастенчивый, не гнушающийся ничем — будь то обкрадывание бедняков из Дома призрения или ловкий шантаж. Царство алчных хапуг, запродавших свои души иезуитам, пресмыкающихся перед королевской властью до тех пор, пока она их подкармливает подачками, — такова обуржуазившаяся снизу доверху провинция у Стендаля.