КРАСНОЕ И КОРИЧНЕВОЕ. Книга о советском нацизме

170 лет назад монархист, горячий патриот-государственник Николай Михайлович Карам-зин, совершенно не думавший о чувствах монголов и других "инородцев", иначе описал Батыево нашествие. Перечислив ужасы завоевания (растоптанные конями дети, изнасилованные девушки, свободные люди рабами у варваров, "живые завидуют спокойствию мертвых") — ярко обрисовав все это, историк-писатель, мы угадываем, задумался о том, что, в сущности, нет дурных народов, а есть трагические обстоятельства, — и прибавил удивительно честную фразу: "Россия испытала тогда все бедствия, претерпенные Римской империей... когда северные дикие народы громили ее цветущие области. Варвары действуют по одним правилам и разнствуют между собой только в силе". Карамзин, горюющий о страшном несчастии, постигшем его родину, даже тут опасается изменить своему обычному широкому взгляду на вещи, высокой объективности: ведь ужас татарс-кого бедствия он сравнивает с набегами на Рим "северных варваров", среди которых важнейшую роль играли древние славяне, прямые предки тех, кого теперь громит и грабит Батый.

Мало этого примера, вот еще один! Вы, Виктор Петрович, конечно

132

помните строки из "Хаджи Мурата", где описывается горская деревня, разрушенная русской армией. "Фонтан был загажен, очевидно, нарочно, так что воды нельзя было брать из него. Также была загажена мечеть... Старики-хозяева собрались на площади и, сидя на корточках, обсуждали свое положение. О ненависти к русским никто и не говорил. Чувство, которое испытывали все чеченцы от мало до велика, было сильнее ненависти. Это была не ненависть, а непризнание этих русских собак людьми, а такое отвращение, гадливость и недоумение перед нелепой жестокостью этих существ, что желание истребления их, как желание истребления крыс, ядовитых пауков и волков, было таким же естественным чувством, как чувство самосохранения".

Сильно писал Лев Толстой. Ну, а если вообразить эти строки написанными горцем, грузином, "иностранцем"?

С грустью приходится констатировать, что в наши дни меняется понятие народного писате-ля: в прошлом — это прежде всего выразитель высоких идей, стремлений, ведущий народ за собой; ныне это может быть и глашатай народной злобы, предрассудков, не поднимающий людей, а опускающийся вместе с ними.

На этом фоне уже пустяк фраза из повести "Печальный детектив", что герой в пединституте изучает лермонтовские переводы с немецкого вместе "с десятком еврейчат". Любопытно было бы только понять — к чему они в рассказе, если ни до, ни после больше не появляются? К тому, может быть, что вот-де в городе развивается страшный, печальный детектив, а десяток инородцев (отчего десяток: видно, все в пединституте сконцентрировались? Как видно, конкурс для них особенно благоприятен?) — эти люди заняты своей ненужной деятельностью? Или тут обычная астафьевская злая ирония насчет литературоведения: вот-де "еврейчата" доказывают, что Лермонтов портил немецкую словесность, ну а сами то хороши...

Итак, интеллигенты, москвичи, туристы, толстые Гоги, Гоги Герцовы, косомордые, еврейчата, наконец, дамы и господа из литфондовских домов: на них обрушивается ливень злобы, презрения, отрицания. Как ни на кого другого — они хуже всех...

А если всерьез, то Вам, Виктор Петрович, замечу, как читатель, как специалист по русской истории: Вы (да и не Вы один!) нарушаете, вернее, очень хотите нарушить, да не всегда удается — собственный дар мешает оспорить — главный закон российской мысли и российской словесности. Закон, завещанный величайшими мастерами, состоит в том, чтобы, размышляя о плохом, ужас-ном, прежде всего, до всех сторонних объяснений, винить себя, брать на себя; помнить, что нельзя освободить народ внешне более, чем он свободен изнутри

133

(любимое Львом Толстым изречение Герцена). Что касается всех личных, общественных, народ-ных несчастий, то чем сильнее и страшнее они, тем в большей степени их первоисточники нахо-дятся внутри, а не снаружи. Только подобный нравственный подход ведет к истинному, высокому мастерству. Иной взгляд — самоубийство художника, ибо обрекает его на злое бесплодие. Простите за резкие слова, но Вы сами, своими сочинениями, учите подходить без прикрас. С уважением Н. Эйдельман. 24 августа 1986 г.".1

Ответ на это письмо оказался крайне неожиданным для Эйдельмана. Он переоценил и интеллект, и честность своего корреспондента. Жесткие нелицеприятные сцены в произведениях Астафьева — это лишь имитация честности. Подлинные мысли и чувства писателя по отношению к "инородцам" в его произведениях лишь едва обозначены. Даже в рассказе о пескарях Грузии Астафьев "открылся" лишь частично. С тем большим сладострастием он выплеснул заветное в письме Эйдельману. Его я тоже приведу целиком.

"Натан Яковлевич! Вы и представить себе не можете, сколько радости доставило мне Ваше письмо. Кругом говорят, отовсюду пишут о национальном возрождении русского народа, но говорить и писать одно, а возрождаться не на словах, не на бумаге, совсем другое дело.