Красное каление. Том второй. Может крылья сложишь

-А чего им станется…, – Панкрат Кузьмич вытер рукавом глаза, сочно высморкался, провел ладонью по косматой бороде, присел на колоду,– внучок… , сынок твой, Петюня, значить, по осени чуть не помер. От  золотухи…  Бог миловал, та… и дохтур подсобил…, отпустило. А так… А ты… Никак  воюешь, што ль?– он теперь уже спокойнее и с интересом  всмотрелся в  Гришкино обмундирование, чуть задержав взгляд на остроносых кавалерийских сапогах, -ты ж, сынок, вроде как… опосля Троицына дня… в путейские затесался… В Торговой?

Гришка таинственно заулыбался, широко взмахнул рукой:

-Э-эх, па-паш-ша!.. Какие тама… нам теперя путейские!… Вот добьем  мировых бур-р-жуев… ,– он, усмехнувшись, сладко зевнул, присел на замызганную скамейку, вытянул ноги в новеньких яловых сапогах, -и пойду я тады в… твои путейские! –и рассмеялся чистым громким смехом, отрешенно махнув рукой и покачивая головой.

Достал кисет, протянул бате, тот отстранился, нехотя мотнул бородой: «Не надо, мол».

Гришка закурил крученку, выпустив резковатый дымок крепкого самосада, буднично спросил:

-Кого в молотобои ноне нанимаете? Нашенский, али чужой хто?

-Да к… Не-е, чужой. А наших ить на хуторе и нетуть  никого…, -оживился старик и начал торопливо рассказывать:

-Туточки ить как, сынок. В самый канун  Покровов… полковник один по тракту проезжал.  На пароконной  тарантайке. Ага… Ну и рессоры-то у ей и порассыпалися… А рессоры-то там грузинские, не наши… Он ко мне: «Сработай, мол, мил человек, я тя отблагодарю щедро! Мне в Ростов больно нужно!» А я-то  што? Да к вечеру – как новые! Перебрал. Ага… «Чего ты, мастер,  хошь? –спрашивает,– деньги, али продукты, проси што хошь, я комендант станции Целина!» Эге, думаю, тебя-то мне, касатик, и надобно! А на станции  на запасном пути с самого Ильина дня  паровоз потухший стоить, угольная яма полнехонькая! « Дай ты мне уголька малость, господин полковник, а деньги да продукты с энтим угольком-то, я и сам себе как-нибудь образую!» – говорю ему. И, скажи на милость! На другой день уже к полудню я, сынок,  три подводы угля домой приволок! Так ить он же мне еще и пленного красноармейца в грузчики определил! – Панкрат Кузьмич отчего-то наклонился ближе к уху Гришки и перешел на полушепот:

– А паренек ничего, жилистый! Митрохой кличем. Из рыбачков приазовских. И сноровка имеется… Выпросил у того полковника я его себе в помощники. Они б его стрельнули, та и шабаш! А так он мне до гроба …

Низенькая дверца кузни с тыльной стороны, через которую Гришка в былые годы и сам вынес не один пуд шлака, вдруг со скрежетом распахнулась и вошел, впуская внутрь морозный пар, молотобой, мужик невысокий, но в плечах широк. Гришка вскочил, протянул было руку:

-Григорий! – и оторопел, невольно отступивши чуть назад.

На него невозмутимо глянули округлые белесые глаза Митрофана Чумакова, пулеметчика, которого покойный Гаврилов в тот страшный майский день под Ново-Манычской посадил с пулеметом в окопчик на кургане, вместе с Черевиченком, впереди позиции. Он едва заметно кивнул, пожал крепко руку, а виду не подал.

«Аль не признал?– мелькнуло в голове, -плен, ить, штука непростая…»

                … Ну уж, оскоромились, так оскоромились! Как на ту мясоедную! Раскрасневшийся Гришка, все теснее прижимая к себе смущенную и рдеющую  свою жену, лапал незаметно и нетерпеливо ее раздобревший зад, все подливал да подливал горькую бате да молотобою. Тот истово крутил головой, отнекивался, мол, после пыток в плену у казаков голова иной раз больно здорово ноет да давит в висках, да Григорий и слышать не хотел: пей, говорю!

Детишки, Петюня да Клавочка, с опаской выглядывали из-за занавески, пугливо косясь, во все глаза разглядывали красивого, в новеньком английском мундире с желтыми блестящими пуговицами папашку.

Не спеша рассказывал Гриня про службу, хвалил, как есть командира:

-В Лихой нынче стоим… Кады у… хутора  Подколодновки перешли на правый берег Дона, так наш комсвокор сразу сказал… мне: «Ну, Григорий Панкратыч, раз перекинули нас по правому берегу, то, считай, Новочеркасск с Ростовом наши будуть!..» Он ить, наш-то, Мокеич-то…, каков… Эге-е… Пер-р-р-вая шашка Республики! Его как еще в мае прошлого года пуля сняла с седла, так все… наши  думали – все!! Шабаш! Пропал наш комсвокор! Грудь разворочена!.. Во-от, -он вытягивал свои жилистые красные руки, -на энтих самых руках и нес я его, страдальца, -привирал, совсем уж по-детски всхлипывая, Гриня и скупая мужская слеза, искрясь, неспешно сползала по его румяной щеке, – а он…, а он… В беспамятстве свезли мы его в Богучар, оттудова – прямо в город Саратов. А там доктор, энтот, как его, Спасо…, Спасо…, ну да бес с ним, так просто чудо! Чудо совершил! Два ребра ему, сердешному, как есть – вынул. Как … тот Господь – Адаму!– и крестился небрежно в угол на Николая-угодника, – пол-легкого отхватил. Ребра посрастил… И поставил нашего соколика на ноги!.., – и наливал кисловатый первач , покачиваясь,  в мутноватые рюмки снова и снова.