Красное каление. Том второй. Может крылья сложишь

                …Едва сдавши отощавшего Воронка в кончасть, на ватных ногах приближался Гришка к штабу  своего комсвокора-два. Жить не хотелось. Углем калилось нутро. Думки путались. « И што ж ты за человек… такой, Мокеич? Тем поперек горла стал… Оно и понятно, они – беляки, враги Советской власти… Ты ж их сотнями… в капусту… Ан, теперя выходить…, што… и энтим… Дорогу перешел? Да как же так, а?! Э-эх! Жисть… Война проклятая! Да когда ж ты уже кровушки нашей, мужичьей-то напьешься?..» И так привез Гриня комсвокору вести скорбные из Веселого, куда, едва по слухам откатились беляки от Маныча, послал его Мокеич разузнать, как его родные, жена с детишками, отец? Смогли ли выжить, не погублены? А оказалось… Одна дочь, Машенька, только и уцелела! Отца, Мокея Анисимовича, красновская контрразведка связанного и босого водили по всему  по селу, били жестко, теперь в тюрьме, вроде, а где, ежели живой? Жена, Марфа, запытана, замучена насмерть, даром, что на сносях, на последних месяцах уже была…! С-суки!  Не! Не-не, хватить!.. Напьюся, выложу все Мокеичу! И застрелюсь!..Твою мать и… на всю дивизию…»

                Глава  вторая

                « Э-эх, до-ро-ги-и-и,

Пы-ыль  да ту-у-ман,

Хо-лода, тре-во-о-ги,

Да степно-ой бу-у-рь-ян… Да-а…

Вы-ыст-рел гря-я-нет!

Ворон кру-у-жит,

Мой дру-жок в бурь-я-не-е-е…

Не-живой ле-ежит…Эх!»,

 -тягучие переливы фисгармонии глухие и тоскливые едва долетают из-за неплотно прикрытой двери и висят в полутемном пространстве комнаты комсвокора. В узеньком окошке едва сереет скупая зимняя зоря. На припечке жарко пылающей печи развалился хозяйский кот, лениво поводит единственным своим целым глазом, сладко жмуря его и довольно мурча. Одной передней лапки у него нет и он все время держит мохнатую засосанную культю на весу, перед своим подратым носом, словно показывая ее всем приходящим к  командиру.

« Зна-ать не може-ешь

До-о-ли  сво-ей,

Может, крыль-я сло-о-жишь

Посреди… сте-е-пей…»

-Гришка! Григорий, твою мать!.. – голос гармонии резко обрывается, слышно, как ее сложили и поставили на табурет. Гриня, кривя тонкие губы в чуть заметной ухмылке,  возникает в проеме двери, застыв вразвалочку.

-Та тута я… Слухаю, Борис Мокеич!

-Вот што… – комсвокор украдкой, чтоб часом ординарец не заметил, смахивает носовым платком кровавую юшку с углов сухих  подрагивающих губ, аккуратно складывает платок и прячет его в боковой карман новенького английского френча, – скоро должон прибыть Сенька Буденный… Приберитесь тут, а то развели срач… Я подремаю малость, а ты, как Семен заявится, свистни… И прекрати эту тоску играть… И так душа свербит, как старый устюк в глазу.

Только, согнувшись,  отвернулся к стене, за окошком раздался тупой топот многих конских копыт по мерзлой земле и приветливое фырканье лошадей, почуявших жилье, стойло и сено.

Сел на кровати, кривясь и скрипя зубами.

«Э-эх!! …Яб-ло-чко!

Да на тарелочке!

На-доела мне жена,

Пой-ду к де-воч-ке!

Ха-ха-ха!.. Эх!

…Эх! Яб-лоч-ко, куда ты ко-о-о-тишь-ся!

В Вэ-че-ка по-па-дешь!

Не воро-о-тишь-ся-я!» -лихо засмеялся  за дверями кто-то другой, не Гриня.

-Гришка! Мать твою… на всю дивизию!

-Да тута я, Мокеич, тута!  -Гриня бережно накидывает на узкие плечи комсвокора теплый английский бушлат, -я-то  им што… Рот гранатой рази  заткнуть… Тоскують, сволочи!..

-Ты мне бабу… обещался к вечеру… раздобыть, -Мокеич отвернулся к набеленной стене, – для сугреву… души и тела?..

Гришка хитро щурит глубокие узкие глаза, его широкие татарские скулы чуть играют, как бы перетирая мысли:

-Так… Тело распрекрасно и спиртиком… отогреть можно, Мокеич, гы-гы-гы… А бабенку…, хм,  я тебе раздобыл уже, не мочалкой деланный…, -он присаживается на ободранный  пол рядом, вытягивает длинные в серых высоких валенках ноги, кладет на них красные  жилистые руки и сладко зевает:

– Вот послухай… Тока вступили мы с нашим  штакором  в станичку,  я, памятуя твое указание, хе-хе-хе, -он усмехается, грозит пальцем и качает низколобой головой, -шныр-ряю по той станичке, как клоп по мотне. Гляжу, вышел один… одноногий да горбатый из крайней хатенки. Прислонил костыль к стенке, присел на скамью. Ну, думаю, наш, фронтовик. Подкатываю: здоров, служивый! Ба-ла-ба-ла, ба-ла-ла-ла… А имеется ли, спрашиваю,   у вас тута где молодка, нам подходящая? Даю ему папироску французскую, у ево и зенки на лоб от такой щедрости… С ерманского плену таковых не куривал, говорить. Да-а… А вдовица имеется, а как-же-с… Дочка волостного землемера, сам папашка-то убег с беляками, а у ей пацанчик на руках, трехлеток… Мается, бедная! Сама-то, говорить, баба справная, не шалава кака-нибудь, но хорошему человеку себя всегда… предоставить могеть…

--Могеть? – Мокеич поднял серые глаза, сощурился в первый раз за день в робкой улыбке.

-А то! – оживился Гришка, -я тут же – к ей. Пару ящиков тушенки в обе руки. Головку сахару. Так и так, мамзель, прослышал один мой товарищ… командир из офицеров старой армии, полный бант… да про Ваши немыслимые бедствия… А так же про Ваши коварные прелести… Гляжу, она сразу же и засочилася…

-Ох, ты и плут! Собою-то  хоть… не дура?