«Красное Колесо» Александра Солженицына: Опыт прочтения

Великая война, первая война подпоручика Харитонова, начиналась так на каждом шагу, что в училище можно было бы за эти промахи лепить и лепить гауптвахту: всё, как в насмешку, шло в нарушение всех уставов.

(14)

Уставы Ярик, сознательно избравший военную службу, знает превосходно; мужества ему не занимать; держится он все время наилучшим образом – только готовили его не к такой войне.

Залихватская «русская солдатская песня» про объевшегося белены и полезшего в драку немца следует за главой о превосходно просчитанных действиях германцев (24) и предшествует главе, в которой Выборгский полк (еще недавно полк Вильгельма Второго – того усатого Васьки-кота из песни с открытки, что ведет объевшихся белены немцев в драку) стоит под истребительным огнем неприятеля (25). «Такого и сам Воротынцев еще не испытывал никогда в жизни! Тако й густоты на Японской не бывало!» Выделенное разрядкой местоимение (нет для «такого» имени) аукнется через страницу, когда Воротынцеву в словах Благодарёва послышится «Как-зна-току!!» Не о знатоке речь (Воротынцеву кажется, что Благодарёв говорит о себе, «хвастается, что на часы смотреть тоже знаток») – солдат выкрикивает: «Как-на-току!!» Ослышка Воротынцева характерна: нет на току войны, где каждый человек становится колосом, ждущим, что его расколотят, никаких «знатоков». Полковник Воротынцев – такой же безымянный колос. Разумеется, в этой страшной сцене ощутимо дыхание Толстого (Выборгский полк в бездействии стоит под огнем, как полк Андрея Болконского, с которым читатель и прежде соотносил деятельного, жаждущего направить историю Воротынцева; ослышка Воротынцева похожа на ту, что выпала уснувшему после Бородинского сражения Пьеру, который принял бытовое «запрягать» за сакральное «сопрягать»; игрушечный лев, с которыми забавляются солдаты, – типично толстовская деталь, вроде шляпы Пьера, дивящей и веселящей защитников батареи Раевского), но не менее важна другая литературная реминисценция.

Отождествление битвы с сельским трудом восходит к фольклору и не раз отозвалось в русской словесности, но, кажется, всего отчетливее проведено в стихотворении Гумилева «Война»:

А «ура» вдали как будто пенье
Трудный день окончивших жнецов.
Скажешь: это мирное селенье
В самый благостный из вечеров
<…>
Тружеников, медленно идущих
На полях, омоченных в крови,
Подвиг сеющих и славу жнущих,
Ныне, Господи, благослови.[23]

Солженицын решительно оспаривает патетичную риторику Гумилева – он не может видеть в войне светлое, святое и величавое дело. Солдаты сравниваются не со жнецами и пахарями, но с колосьями. Образ этот прежде возник в рассказе «Захар-Калита», где грамматическая конструкция заставляет читателя на миг ощутить себя воином на Куликовом поле: «И мы ложимся, как скошенный хлеб. И гибнем под копытами».[24] Но если в рассказе доминировал мотив жертвенной святости подвига, то в «Августе…» упор сделан на безжалостности войны. Гумилевское «Серафимы ясны и крылаты / За плечами воинов видны» отзывается ритуальными расспросами и наставлениями («Святой – это ж как ангел твой, он тебя защитит и охранит. А ты не знаешь!») генерала Артамонова, заранее фактически слагающего с себя ответственность за участь солдат: «Утром начнёт немец бить – а вы молитесь!» Не даром на крик Воротынцева перед началом «молотьбы» («Ну! Святых своих все помните? <…> Ма-литесь!»)

последним смешком, вспоминая вчерашнего генерала, отозвались ему справа и слева:

– Богу молись, а к берегу гребись!

– Николай Угодник один всех покроет!

и Арсений взревел:

– Прощай, белый свет – и наша деревня!

Война не может поэтизироваться. В словах большого поэта (и мужественного офицера) звучит та же фальшь, которую распознали солдаты в речах труса и пустосвята Артамонова. Прекрасные стихи не способны передать того, что выпадает на долю обычным людям, которым «оставалось только ждать своей очереди». За упоминаниями ангелов и святых теряются ужас, страх и действительный подвиг солдата, который под огнем перестает быть отдельным человеком, теряет личность, судьбу, имя (что и слышно в солдатских выкриках), но все же этот ад выдерживает. Потому и нащупывает «в тесноте секунд» Воротынцев главное, то, что подведет его к мыслям, оформившимся в Грюнфлисском лесу и выговоренным Свечину: