Красное колесо. Узел 1. Август Четырнадцатого. Книга 1

Да и Козеко, моргавший в задней шеренге, мог бы жалобы свои Командующему интимно наговорить: как не могло завершиться иначе, чем бегом убегать из Хохенштейна; как худо досталось, и как страшно представить себя окровавленным, разорванным или с проколом штыка через глаз; а исчезновением своим, хоть и в плен, перепугать светика-жёнушку; как уже навидались они трупов за эти дни, не радуясь и немецким, а свои сегодняшние не счесть. Сколько жертв? и зачем? и – оправдано ли?..

А рядовой Вьюшков, чуть одним глазом из-за чужой головы выглядывал: на то вы и поставлены, чтоб нам проповедывать; на то и голова у нас, чтоб знать самим.

А Наберкин на маленьких ножках: да уж больно шибко бьют, ваше высокопревосходительство! К такой ведь шибкости никто не привык.

А Крамчаткин в первой шеренге, прямо перед генералом, так и вытянулся в сто жил, так и голову запрокинул каменно, так и ел генерала глазами выпученными, радостными: что умел, то показывал, а другого смысла не содержал.

И этого достойного воина, с обещанием и верностью обращённого, не мог не заметить генерал – и силу зачерпнул в верности его.

– Я – отрешаю командира Копорского полка! Новый командир поведёт копорцев в бой – вот этот полковник, Жильцов! Я знаю его с японской кампании, он храбрый солдат. Идите смело за ним и будьте достойны…

На крупном коне крупный генерал – он хорошо сидел, он был как памятник. И поднял руку в сторону Хохенштейна. Запевала, по знаку, сокольим взлётом начал походную песню. Батальоны повернули и заспотыкались дорогой, обратной своему бегству. (А с Жильцова Командующий взял слово, что тот не отступит без приказания.) И Самсонов теперь тоже повернул к штабу.

Но… чего-то он не договорил. Он не остался доволен речью. Он, кажется, говаривал и лучше. Главное дело целого дня как будто не состоялось.

И Самсонов огрузнел, ослабел в седле. А поднявшись на холм и видя Мартоса, выезжающего из рощи, – всё такого же гибкого, а вот уже и усталого Мартоса, – Командующий мгновенно созрел к согласию, которого утром дать не мог. Десять минут назад, подъяв полководческую руку, что указал он батальонам? Не отступленье же, нет! А вот в сероватой тени рощи, в загороже от закатного солнца встретил измученные красные глаза Мартоса – и сразу уже был согласен. Ещё не выслушав Мартоса, как сами потекли его полки, сами сдвинулись с места командные пункты, сами замолчали телефоны, какие ещё командиры из лучших убиты за эти часы, – уже был согласен. Батальонам бежавшим произнёс речь – и стал согласен с ними…

Величайшее решение его жизни было принято в единую минуту и как будто даже не потребовало душевного труда. Но когда и как это вступило и повернулось? Все движенья и расположенья, две недели имевшие такой настойчивый связный смысл на картах, – когда ж получили смысл оборотный? Будто север стал югом, восток – западом, всё небо повернулось на вершинах сосен, – когда и как Самсонов проиграл сражение? Когда и как? – он не заметил.

А уже подносили ему разумный стройный план скользящего щита – и в нём тоже было круговращение, повторявшее вращенье неба.

И ища опору в этом вращении, Самсонов положил тяжёлые доверчивые лапы на острые плечи своего теперь любимого командира корпуса, не оцененного в первые дни:

– Николай Николаич! По плану ваш корпус завтра станет у Найденбурга. Там будет решаться всё. И Кондратович должен быть где-то там. И Кексгольмский где-то полк. Вы распоряженья по корпусу отдайте да поезжайте-ка сами вперёд – на разведку и выбрать позиции для самой упорной защиты города.

Это было высшее доверие Командующего: опять на Мартоса ложился главный камень.

Но Мартос – не понял: его отрешали от корпуса?? За что же – от корпуса? За что же – без корпуса? Только от права – назначить, послать?.. Да Командующий сам понимал ли, что делал?!

– И – поспешите, голубчик. Завтра там будет решаться всё. И мы тоже поедем туда.

Найденбург, покинутый утром как бремя, теперь представлялся ключом вызволения.

Добрым движением в напутствие целовал Самсонов Мартоса. И ломал.

И что бурлило в Мартосе эти дни – вдруг иссякло. Из прута стального он стал тростинкой. Сказано – и покидал свой корпус, и ехал, куда велят.

А уже смеркалось. Разослали приказ. (В 1-й корпус – капитана: наступать немедленно на Найденбург. А 6-му, что ж, 6-му удерживаться… во что бы то… А непришедший 13-й? Теперь становился от Мартоса независим.) Вот готовы были и штабные. Убеждали они Командующего ехать в Янув. Самсонов: только к Найденбургу.

Сегодня утром невыносимый, сейчас манил этот город, хотя б и погибнуть у его стен.

Тогда натеснились штабные, что сегодняшняя утренняя дорога уже кружна недостаточно, надо ехать ещё кружней.

Захлопал противник шрапнелями почти над головою штаба, огнистые вспышки уже хорошо виднелись в полутьме. И в Надрау, куда ехать было неминуче, зажёг фугасами два дома. В Надрау застучали пулемёты – кто? по ком? – расколыханная сумятица несчастного дня. При пожарах видно было перебеганье. Или убеганье?..

Потом стихла стрельба. Никем не тушимые, играли зарева. Днём незаметные, завыли собаки.