Красное колесо. Узел 2. Октябрь Шестнадцатого. Книга 1

Знаменитые сибирские полки! —

Все штыками как щетиной обросли.

Эй, говори!

Проходили мы варшавские мосты —

Все красавицы бросали нам цветы.

Эй, говори!

22

Рассказать – и освободить кости. – Война в Румынии. – Какого рассказа ждут. – Выбиты армейские кадры. – Самодурства генерала Сандецкого. – Неумелое вождение войск. – Цепь неудач в Пруссии. – Генералы-губители. – Карпатская авантюра. – Отступление Пятнадцатого года. – Успех Брусилова мнимый. – Рассыпанные неудачи. – Война как труд. – Атомы боя. – Деревня Радзанов. – Мертвоприношение. – «С Богом, ребята!» – Зажатость офицера. – Ночная атака каргопольских драгун. – Чем больше потерь, тем похваль нее бой. – Ненаграждаемые. – Газовая атака на себя. – Но – дух новоживотинца? – Наклон к плену. – А либералы требуют победы! – Что же вы думали в Японскую? – Русский солдат – и задачи войны?.. – Долготерпение, или очнуться раньше. – Знать меру и России! – Эти раны – ощутить на себе. – Прервать войну? – Что есть офицер для солдата. – Русская армия перестала существовать. – «Роты нет, теперь всё равно». – Ещё командир, или уже убийца? – И не важно, как будет называться тот мир.

Человека, долго переносящего невзгоды, опасности, как бы он с ними ни сжился, как бы ни запретил себе думать о жребии ином, – неприметно для него самого истомляет тяга расслабиться, тоска испытать сочувственное внимание да и оценку своих заслуг. Даже мальчишка, целый день пролазавший по деревьям, пробродивший раков, требует вечером у семейного стола такого признания и удивления. И самый молчаливый, терпеливый труженик после дня, недели, месяца нужи и стужи ждёт признания и заботы хотя б от единого человека – от своей жены. Тем более дуплится такая телесная и душевная нехватка в нутре фронтовика, всякий день не уверенного даже в длении собственной жизни.

Воротынцев, постоянно стянутый на делаемое дело, сам не предполагал, до чего уже подкатила в нём такая жажда. Растянясь на полке обыкновенного – во всём необыкновенного! – мирного вагона из Киева в Москву, предпочувствовал он в себе всплеск этой жажды. Но дома, в Москве, где естественней всего было её утолить, покатилось нестояще, и не открылось рассказывать своё заветное. Кое-что внешнее, с краю, обломил в вагоне Фёдору Ковынёву. Ехал в Петербург – а найдутся ли здесь заинтересованные, требовательные, понимающие люди, чьим центром проверяющего и благодарного внимания он усядется и отдастся рассказам? – сам страдая снова от сути их и сам наслаждаясь, как освобождаются ноющие кости от простраданного в глухоте, как оправдаются заклятые военные неудачи тем, что это дружественное общество на жилке ума воспримет их и переработает?

И вот на Монетной, на пятом этаже, как будто сошлось такое общество, и намерены были слушать его, и задавали вопросы, – да может быть только из вежливости, а на самом деле зачем им слышать, когда все интересы их – партийные? От послýшанья их самих что-то опала охота высыпать тут своё сокровенно-горькое, загубливалась возможность рассказа и здесь. Ведь эти , пока не было войны, над военными смеялись, вот уж не стали бы слушать. Пока Воротынцев сверх Академии набирался артиллерийской тактики на лужском полигоне, да иппологии, да вольтижировки, – эти считали «патриот» позорной кличкой. Где-то, может быть, на другом этаже другой улицы сейчас собрались те, кому Воротынцев вёз ворох своего наболевшего, – да как найти их!

Да вообще всякое внутренне-несомненное теряет в звучании, в громком назывании, в пересказе, и лишь между близкими вполголоса передаётся верно.