Красное колесо. Узел 2. Октябрь Шестнадцатого. Книга 1

– Пётр Акимыч, просят – вас!

Ударило алым по лицу Веры. (Андозерская не видела её, а – видела.)

Ободовский взметнулся туда. Никому не интересно, но услышался его заволнованный голос:

– …Да, но простите, здесь уже поздно, теперь ни к че… Тогда завт… Что?.. Что?!.. Что-о???..

Дамы высунулись опять, а за ними возвысился и приват-доцент.

– …На Большом Сампсо…? А где вы сейчас?..

Ободовский отнял трубку и с бровями смятенными, голосом недоуменным? или горестным? или радостным? – спросил вдоль коридора:

– Вы знаете, господа… Как бы не… Кажется… Началось!

Началось?!? Ну мало ли что могло начаться: отливка орудийного ствола, хирургическая операция, тяжёлые роды, наводнение Невы, война со Швецией, – нет!! Все до единого одноминутно, однозначно, безошибочно, уверенно поняли это безличное слово как удар басового колокола: НАЧАЛОСЬ!!!

Что ещё другое могло начаться?!

И кто же теперь в силах уйти? Как же теперь по домам разойтись, не узнав, не поняв?

– Он – далеко?

– За Гренадерским мостом.

– Так зовите! Зовите его сюда!!

Все – оставались.

НАЧАЛОСЬ!!!

26

Тревожное ожидание вестника. – Воспоминания начала века. – Девятьсот Пятый год. – Девятьсот Шестой. – Крыша над народом. – Выборы прогресса. – Ждём и чаем катастрофу! – Приход инженера Дмитриева. – Слухи, распускаемые с осени. – Настроение на Выборгской стороне. – Заваруха 17 октября. – Мятеж 181-го полка. – Полиция смята.

Теперь в столовой все объединились – или разъединились – как на вокзале, ожиданием поезда.

Общего ли? Не с разных ли сторон и в разные?..

И как при вокзальном ожидании сбиваются мысли, не собираются на связном разговоре, успеть бы только себя проверить, всё ли твоё с тобой, если поезд подкатит вдруг, – так и в шингарёвской столовой сейчас восьмеро гостей не занимали друг друга, пренебрегли обычаем посверкивать зубами, побрякивать языком, коль свёл их случай лицами друг ко другу.

А ушли в ожидание. Или глазами проверяли своих.

Ведь – близко! Ведь скоро. У входа…

До Гренадерского моста, да мост, да мимо гренадерских казарм, да по Монетной – кварталов десять?

И как на вокзале одни проводят последние минуты непринуждённо, благодушно или деловито – читают газету, сидят в ресторане, в почтовом отделении, а другие не усиживают даже на пассажирских диванах, но, чемоданы пододвинув к выходу, сидят на них, а третьи и вовсе не в состоянии сидеть, когда поезд уже объявлен, и безпокойно ходят по залу, мотаясь перед глазами всех.

Так и младшая из дам-активисток, в тёмно-зелёной блузе с бурыми всплесками, найдя изломанный путь в обход стола, но с достаточною проходкой, напряжённо и непрерывно по нему ходила, точно в одном месте изламывая направление, точно в тех же паркетных клетках разворачиваясь. Головою опущена, она никого не видела, углублена в своё молчание, но кажется не молчала, а что-то говорила ритмически, про себя или шёпотом:

Народу русскому: Я скорбный Ангел Мщенья!
…Кидаю семена. Прошли века терпенья…

А старшая не ходила, не дёргалась, сидела с выражением удовлетворённым, почти радостным: поезд не опоздает, билет у неё в кармане, место – хорошее. Или даже злорадостным: к тем, кто не верил в расписание, ждал задержки поезда на семафорах и стрелках, а теперь и вещей не соберёт.

А приват-доцент, такой положительный, несмотря на молодой возраст, прочно сидел за пустым обеденным столом, выложив руки перед собой как отдельные инструменты, зубные ли клещи огромных размеров или гаечные ключи. Сам же за темнороговыми очками прищуривался, перебирая в представлении известные ему далее несколько перегонов: прочны ли там мосты, не слишком ли круты подъёмы и спуски, каковы радиусы закруглений, достаточно ли поднят наружный рельс. И молодое учёное лицо его хотя и было озабочено, но оптимистически.

Младшая дама в напряженьи расхаживала, но ритмом не своим, а – Этого, Ступающего. Тем ритмом она была давно заражена гипнотически и, когда никто ещё, уже слышала стуки о стыки, железный катящий скрежет и даже слитное гуденье вогнутых рельсов. И, преобразуясь в известные слова, это звучало в ней, а может и произносилось чуть громче шёпота:

Я синим пламенем пройду в душе народа,
Я красным пламенем пройду по городам.
Устами каждого воскликну я: «Свобода!»,
Но разный смысл для каждого придам.

Не сиделось и Ободовскому. Он всё подходил к окну и откидывал штору – ожидая ли увидеть с пятого этажа, не катит ли Она уже по Большой Монетной?