Красное колесо. Узел 3. Март Семнадцатого. Книга 2

Как падающая звезда прочерчивает небо сияющей чертою, так пронёсся и ком событий по русскому небу, и Шульгин упоён, что и ему доводится там быть сверкающей искринкой. Он не вошёл в правительство, но – да здравствует новое правительство, и будем все поддерживать его всеми силами, ибо враг у ворот России. Если мы мощно поддержим эту горсточку отважных людей из Таврического дворца – мы спасём страну.

Пусть это странно, оглушительно и ново – что будет с нами самими. Не время задумываться, не будем задумываться, будем верить!

Мысль отказывалась охватить! Ещё четыре дня назад, в воскресенье, когда так таинственно замер и так прекрасен был Петроград перед обвалом, – Шульгин оскорбился бы, если б ему сказали, что вот – когда? в четверг – он осмелится ехать предложить Его Величеству отречение!

Но переворот произошёл так неслыханно легко, безсопротивно, – что вот, он ехал, и казалось ему уже однозначно: Государю и нельзя остаться царствовать.

Да уже этой всей зимой нет-нет да казалось Шульгину, увлечённому неистовыми речами Пуришкевича, всей волной негодования даже дворянских кругов: нельзя этому режиму дальше существовать! Так докатимся мы и до цареубийства!

Да как же Государю остаться царствовать, если месяц за месяцем из общества ему и его супруге бросались в лицо все резкие обвинения – а он никогда не ответил.

Никто никогда ни на одно не ответил.

Одним своим молчанием он почти утерял престол до всякой революции.

А сейчас, когда всё разверзлось и грохнуло…? Там, под сводами Таврического, рядом с Советом рабочих депутатов и видя эти прущие, орущие толпы, – уже почти и представить нельзя, что Государь по-прежнему существует, действует, правит Россией?

Очевидно, ударил час…

Или, может быть, это от неполноты сознания, от смутности в голове, от безсонницы, от усталости? – но как-то перестал видеться другой исход. Наоборот, все поиски выхода для России вытекают – к отречению. Для того, чтобы спасти сам трон и династию.

И разве мало знает история примеров, когда переход власти от монарха к монарху – к сыну, брату, племяннику, дяде, – спасали трон, спасали монархию?

Спасти монархию, пожертвовав монархом.

Ну, и ещё многими бюрократами, конечно.

Это – и самое разумное решение. Если отречение – то революции сразу как будто и не станет, власть мягко перейдёт к регенту, назначится новое правительство, всё законным путём.

В Девятьсот Пятом тоже могло быть сотрясение страшное, но тогда так не был подорван кредит власти, тогда на защите её неколебимо стояла вся гвардия, не бунтовала армия, младшие офицеры не усумнялись выполнять приказы, и так в разгар волнений и вопреки смертным угрозам мог продолжать публиковаться правый «Киевлянин». И когда на балконе киевской думы стали ломать царскую корону, – толпа, слушавшая революционный митинг, ахнула от ужаса, и руки протягивались поднять обломки от унижения.

Но если бы в сегодняшнем Петрограде так – то уже не бросились бы поднимать…

Ах, как много потерял за эти годы Государь! И как много – трон.

Но трон – ещё можно, ещё надо спасти, спасать!

Шульгин едет – именно для того, – вот такая мысль созревала в нём: именно для того, чтоб облегчить Государю отречение. Ведь Государь хорошо помнит Шульгина, ласково с ним разговаривал на приёмах. Шульгин – природный монархист, хотя и член Прогрессивного блока, но самый правый. Он примет отречение тактичней всякого левого, облегчит Государю этот горький момент. Его присутствие рядом с Гучковым, известным ненавистником трона, многое смягчит. В руки верного восторженного монархиста Государю легче будет передать акт.

Только этот акт – не выписывался никак. Не складывались мысли, не складывались фразы. Оттого ли, что такая усталость? что голова разболелась?

С Гучковым мало говорили в пути, оба перегружены мыслями. Шульгин набрасывал что-то, уже в тёмном вагоне, при свете свечи и в покачке, – но сам был очень недоволен.

Ну, «в тяжёлую годину», это конечно… «тяжких испытаний для…» Тавтология, а иначе не получается… «Вывести Империю из тяжкой смуты перед лицом лютого…» «Мы за благо сочли, идя навстречу желаниям всего русского народа…»

А разве – это желание всего русского народа?..

А – как иначе мотивировать?..

«…сложить бремя вручённой от Бога власти… Во имя величия возлюбленного русского народа… Призываем благословение Божье на сына нашего… а регентом…»

Нет, не получалось.

Да и неряшливо выглядела бумага.

Может быть, надо было больше волноваться? Но уже столько волновались эти дни, наступило отупение.

И он снова – отдавался мечтам. Или воспоминаниям.

Воспоминаниям – о встречах с Государем. На приёме волынской губернской делегации. На торжественном приёме в Зимнем дворце. На молебне в Таврическом. Вспоминал несравненно милую улыбку Государя, его никогда не преодолённую застенчивость, нервное подёргивание одним плечом, его низкий, довольно густой голос, чёткую ясную речь с лёгким гвардейским акцентом, его поразительно спокойный взгляд.

Христианин на троне.

Ехал – и любил его. Ехал – и радовался, что ещё раз увидит. Ехал – и надеялся смягчить, облегчить ему роковую неотвратимую минуту.