Красное колесо. Узел 3. Март Семнадцатого. Книга 2

Но, не имея возможности вслух перебить при Государе и сделать от себя заявление (однако и сломить же надо этот невыносимый этикет!), – Рузский заёрзал, наклонился к Шульгину и, теряя приличие, прошептал якобы ему, на самом же деле так, чтоб донеслось и до Гучкова:

– Это – дело решённое, даже подписанное. Я…

Это – он сломил Государя! Это должно было стать известным!

А Гучков – не слышал, не понял! Перед встречею было бы довольно двух слов, чтобы теперь этого вовсе не говорить и не вводить бывшего императора в соблазн, что ещё можно уцепиться за уголок трона! Гучков – не понял и, с воспалёнными глазами за пенсне, со сбитым галстуком, вновь настаивал:

– События идут так быстро, что сейчас Родзянку, меня и других умеренных крайние элементы считают предателями. Они конечно против такого выхода, потому что видят здесь спасение монархического принципа.

Не сказал – «который дорог нам с вами», но только так и получалось. Обдуманная или сама собою, сложилась позиция приехавших так, что они – не противниками приехали, не контрагентами, но – даже союзниками, вместе с Государем спасающими все дорогие святыни.

– Вот, Ваше Величество, только при этих условиях можно сделать попытку – (ещё попытку только!) – водворить порядок. Вот что было поручено мне и Шульгину передать вам… И у вас, Государь, тоже нет другого выхода: какую б воинскую часть вы ни послали сейчас на Петроград, повторяю…

Уже совсем не выдерживая, туже насаживая свои стекляшки, Рузский поправил:

– Хуже того. Даже нет такой воинской части, которую можно послать.

Это – сильно было заявлено. Кому лучше знать, чем Главнокомандующему, самому близкому к столице?

(Но никто не высказал да, кажется, и не подумал: а есть ли у Петрограда такая воинская часть, которую можно послать на Ставку?)

И вдруг сейчас, совсем внезапно и ни к чему, Государь понял, какого именно зверька ему всегда напоминал Рузский – хорька! хорька в очках, от сильных скул сплюснутые наверх виски. Верней – хорёнка, но со старым выражением.

Фредерикс грузно-опущенно сидел, будто дремал, и ему грозило свалиться со стула.

Гучков пропустил намёк Рузского, но и сам, своими глазами, видел, что борьбы не будет, что царь близок к капитуляции.

Не замечая, он всё более говорил с этим человеком, недавно правителем, повелителем, который прежде мог его самого легко изгнать или арестовать (но не сделал так), – всё более говорил сверху вниз, поучая, как не вполне развитого и не вполне взрослого. И когда он уже необратимо доказал ему, что единственный выход – передавать престол, и не услышал возражений, он захотел проявить и великодушие:

– Конечно, прежде чем на это решиться, вам следует хорошенько подумать. – Уступая его психике: – Помолиться. – Однако и твёрже: – Но решиться всё-таки – не позже завтрашнего дня. Потому что уже завтра мы не будем в состоянии дать вам добрый совет, если вы его у нас спросите. Потому что – толпа крайне возбуждена, агрессивна, и от неё можно ожидать всего.

И, выдержав паузу, Гучков снисходительно повторил:

– Может быть, Государь, вы хотели бы теперь уединиться? Для обдуманья, для молитвы?

Государь диковато-изумлённо посмотрел на Гучкова.

Гучков положил перед Государем смятую бумагу проекта отречения, составленного ими в пути.

Да, да, верно чувствовал Шульгин: почему правильно, что поехал сюда. Его присутствие здесь отменяет всякий оттенок насилия, унижения. Два монархиста – потому что и Гучков монархист, два воспитанных человека, без оружия, должны были тихими шагами войти к Государю и усталыми охрипшими голосами доложить происходящее. В такой обстановке не унизительно отречься монарху, любящему свою страну.

А Государь всё молчал, иногда разглаживая усы большим и указательным пальцем. Обвесив плечи совсем не по-императорски, а как самый простой человек. Посмотрел большими голубыми больными глазами. И после долгого этого выслушивания наконец сказал:

– Я об этом думал… Думал…

Рузский изводился, что не мог развернуть перед депутатами уже готовое отречение. Хотя как будто царь уже не был царь, вся его бывшая власть лежала, вчетверо сложенная, вот тут, во внутреннем кармане кителя у Рузского, однако власть этикета, внедрённая с юных лет, не отпускала. Объявить сам – он не смел. Но этот тон неспорчивый, эти растянутые «ду-мал» – как будто уже и были высказанным согласием? и открывали Рузскому право (вот как он придумал):

право вынуть из кармана и, самому же Государю возвращая, передавая через стол, сказать:

– Государь уже решил этот вопрос.

Очень удачный получился ход! – Государю отрез'aлось отступление!

Но Николай Второй, получив наконец в руки назад упущенное, чего целый день не умел от Главнокомандующего взять, – не развернул, не объявил думским депутатам, а просто – спрятал в карман.

Он – украл своё отречение назад?? Какая ошибка генерала! Так глупо поддаться!

И Рузский приготовился сам теперь объявить, громко сказать, что в том документе, ещё не уничтоженном, ещё вот здесь, в кармане царя.