Красное колесо. Узел 3. Март Семнадцатого. Книга 2

Свинцово вскипело и нуждалось выбрызнуть, – а Бубликов должен был ещё не давать лицу измениться, ещё делать вид – и не сразу вскочить и бежать в другую комнату, к другому телефону – звонить им туда! и выплеснуть!

Но – кому? Он даже не мог оплеснуть коварного Родзянку, раздутого, крупного, громкого, потому что тот за трое суток уже опал тряпичным мешком. Ах, так и случилось! Сам виноват, что здесь сидел, ушёл из Думы, захватывал им железные дороги – на кого работал?! Подталкивал хлебные эшелоны. Торопил уголь из Донбасса. Звал деповских усилить ремонт. Заместил убитого Валуева. А теперь?..

Бешено кричал в трубку, чтобы только освободиться, не задушило бы:

– С этими хамами я служить не буду!.. Разве он эксплуатационник? Разве он может вести министерство?.. Если мои заслуги ничего никому не значат… Проходимцы, хамы! Губят Россию!.. Чистейшая демагогия, наглое издевательство!.. Да они не продержатся и двух месяцев, их выгонят с позором!.. Да такого позорного кумовства и при Распутине не было!..

Ломоносов, с перекатным котлом головы и метучим взглядом, – был в этой комнате. Всё слышал, всё понял, гневно кивал. Бубликов – прогорел. Но Ломоносов – ещё мог сманеврировать и получить хорошее место. Он согнуто охотился над железнодорожной картой:

– …Та-ак… Поезд с депутатами прибыл в Лугу… Скоро во Пскове… Та-ак… Царь пойман – и начинается новая эра русской истории!..

333

На Совете проголосовано не входить в правительство.

Как ни хорошо знал Гиммер, что все эти многолюдные собрания никакой политики не решают, политика делается несколькими человеками, в задних комнатах, – но коварный манёвр Керенского поразил его, научил и показал другие возможности.

Пока Нахамкис своим усыпительным, неторопливым голосом и разливанной речью забивал время собрания и объяснял массе, что вчера ночью одержана большая победа над буржуазными элементами, а наши уступки незначительны и мы не дали буржуазии никаких серьёзных обязательств, – Керенский пришёл со своим Зензиновым в 13-ю комнату, нервно подёргивался там, вяло поспаривал с большевиком – и ни словом, ни взглядом не открыл, что готовится к прыжку. И был, в общем, в состоянии вполне нормальном. Но как только из раскрытых дверей 12-й комнаты аплодисменты отметили окончание речи Нахамкиса – Керенский рванулся туда неудержимо – и уже через минуту начинал свою речь в состоянии экзальтации, падал на мистический шёпот и всем объявлял, что готов к смерти. Это были неизвестные нашей неподготовленной толпе приёмы французских ораторов с сильным «аффрапирующим» действием, – он рассчитанно спекулировал на неподготовленности и стадных инстинктах аудитории. И какую чушь он там ни нёс – что министерство решалось в пять минут, что в ещё не сформированном правительстве он отдал распоряжение освободить политических заключённых (а это в старом министерстве распорядились посланные комиссарами Маклаков и Аджемов), и в каком полуобморочном состоянии ни произносил полубезсвязных фраз, – а очень демагогично и стройно. А одержавши триумф и вынесенный на руках, он тотчас же вернулся в нормальное состояние и стал оживлённо разговаривать с английскими офицерами.

Сам по себе манёвр Керенского был поучителен и ослепителен, но он противоречил междупартийной этике – и это возмутило членов ИК: Керенский просто игнорировал и весь Исполнительный Комитет, и всё его постановление, он не пожелал ни руководствоваться им, ни добиваться его пересмотра, а, как некий бонапартёнок, всё перевернул своей выходкой.

Большинство Исполкома во время речи, стоя тут же, за спинами, от дверей 13-й комнаты – негодовало, но безсильно было помешать: при таком успехе Керенского рискованно было начинать с ним публичный диспут.

А бундовцы Рафес и Эрлих, сторонники коалиции с буржуазией, внешне возмущаясь, внутренне, кажется, сожалели, что Керенский не ввёл их в свой план раньше – не сговорил, и не назвал ещё, может быть, кого-то с собою вместе кандидатами в правительство. И меньшевики тоже надеялись сегодня обсуждать свой вход в правительство, – и все были ошеломлены, что ночью Гиммер, Нахамкис и Соколов, никем не уполномоченные, уже ото всего ИК заявили буржуазии решение! А теперь: каково было спорить с этим решением на общем собрании, когда угрожали резкие выступления большевиков и межрайонцев.

А большевики и межрайонцы полезли на стол с речами, и те прения ещё потянулись на три часа, и нашлось 15 ораторов. Никто, правда, больше не обещал немедленно умереть, но требовали большевики немедленного окончания войны, немедленно ввести 8-часовой рабочий день, немедленно раздавать помещичью землю, а для того – никакого контакта с Думским Комитетом, не дать образоваться буржуазному правительству, а создать революционное.

– Что же получилось? – кричали большевики. – Ходили на улицу, текла кровь, а что преподносят сегодня? Царскую контрреволюцию! Гучков, Родзянко, фабриканты, Коновалов посмеются над народом. Крестьянам вместо земли дадут камень!

И как всякому громкому крику толпа радостно и громко им отзывалась.