Красное колесо. Узел 3. Март Семнадцатого. Книга 2

Вот рок: один только жребий измечтать и любить – не императора совсем, но полководца, вождя армии, отца всех военных, – и не поехать в Японскую (а всё могло бы пойти иначе!), и не решиться, когда возгоралась германская, – и с таким чрезмерным усилием взять, наконец, Главнокомандование от Николаши – чтобы вот опять Николаше и отдать. Рок.

Как Николай любил военных! Каким военным он чувствовал сам себя! Как – на месте среди этих мужественных, простых, понятных людей. Уж он ли не был отдан семье! Но если бы Бог положил перед ним два жребия жизни и один бы исключал другой: или жениться на Аликс, иметь сегодняшнюю семью, Алексея, – но никогда не надеть военного мундира; или – быть всю жизнь военным, генералом, да даже полковником, как есть, но никогда не жениться, – он выбрал бы второе?

Мужская воля и свобода от страха смерти, победа над смертью, реющая в духе армии, – был высший дух, которым восхищался Николай. Этот дух – ещё смертному придавал уже неземную лёгкость.

Да, он нуждался в Ставку сейчас – как дышать. Чтоб не умереть в минуту.

Сколько же этих мужественных, блистательных офицеров он за 22 года царствования знал, повидал, награждал, выслушивал, наблюдал на парадах, смотрах, манёврах, банкетах, – одни они в совокупности уже был тот народ, для которого стоило царствовать.

И – где они оказались сегодня все? Где их восторженные «ура»? где их выхваченные к небу шашки-клятвы? Почему их рать не явилась к нему на поддержку? почему не отстояла трона?

Много – убитых, многих не стало, прими их, Господи, но сколько ж есть ещё, – где они? Все – рассеялись, скрылись, сидят в землянках, смотрят в стереотрубы, лежат в лазаретах, – все скрылись, а вместо них высунулся пяток Главнокомандующих – и ни один не протянул руки поддержки, но все пятеро толкнули – отрекайся!

Первый раз он сегодня подумал, что выбрал Главнокомандующих как будто не из этих офицеров. И во всяком случае, выбрал – не лучших.

Уже давно не горько было Николаю, что его ненавидят революционеры, кадеты, земгор, высший свет, – не горько, потому что и он им встречно не придавал большой цены.

Но что самые близкие, высшие офицеры, те самые, кто и должны были защитить… – вот этот удар сразил его.

И – опять слезами сжало горло. И выступили на глаза.

Он вспомнил о своём дневнике. Что б ни случилось, даже в день Цусимы, – он не мог отклониться, не записать дня.

Сегодня днём он уже начинал запись, ещё император, ещё не зная своего вечернего будущего. А теперь – надо было кончить.

Кожаная тетрадка дневника лежала на своём месте, в выдвижном ящике столика. Он легко достал её на ощупь. Надо было зажечь лампочку, хотя бы ночную, но даже этого удара не могли вынести сейчас глаза.

А была – как раз остановка. Зашторенный поезд недвижно стоял в глухой тишине и как будто во тьме.

Николай раскрыл, где шёлковая закладка, и стал с тетрадью так близко к лампаде, как мог. Он различал и конец записи и смысл последних дневных слов: что он – согласился. И что из Ставки прислали проект манифеста.

И так, стоя под лампадкой, держа раскрытую тетрадь на раскрытой левой ладони, он вписывал самопишущей ручкой, петли букв скорее на память, но ровноту строчки видя глазами:

«Вечером из Петрограда прибыли Гучков и Шульгин, с кот. я переговорил и передал им подписанный и переделанный Манифест. В час ночи уехал из Пскова с тяжёлым чувством пережитого».

Вот было и всё. Нельзя доверять бумаге ни своих рыданий, ни своих молитв. Он закрывал.

Но поднеслась опять эта губка Главнокомандующих с жёлчью – такая неожиданная, такая незаслуженная! – и он снова раскрыл тетрадь и добавил ещё одной строчкой:

«Кругом измена и трусость».

И опять – кончил. Но не кончил. Главное-то самое:

«…и обман!»

Всю ночь не пересидишь. Стал раздеваться. И только раздеваясь, вспомнил о Мише, – вот только когда, первый раз! Так непоместительно было вечером всё для головы, что Миша-то и не вместился, все поместились, а Миша нет.

Он там, кажется, сейчас в Зимнем. И именно туда, перст Божий, понеслась по тёмному воздуху корона российских государей, – и странно было бы ничего ему не объяснить, не выразить от себя.

Очевидно, надо с какой-то станции послать телеграмму.

Миша! Милый, славный, прежде такой послушный брат, и такой отчаянный воин, всё перековеркал этой женитьбой, – и какая ж это теперь императрица?

Много было разногласий, но всё можно забыть. А вот – извиниться: передал корону, не предупредив, не спросив.

Завтра послать ему телеграмму.

Решил – изместилось и это из головы. И распустился внутри заветный поиск: родной матери. Кто ж ещё над нами, кто ж ещё при нас, когда мы в безсильной беде?

Быть может – последняя надежда встретиться, перед долгой разлукой. Дать завтра телеграмму и ей – «…приезжай к одинокому сыну, всеми оставленному…».

И опять почувствовал себя маленьким, слабым мальчиком, неокрепшим.

Лежал.

А может – Чудо какое-нибудь ещё произойдёт? Бог пошлёт вызволяющее всех Чудо??

Покачивалось, постукивало.

Постепенно отходили все жгучие мысли, пропущенные через себя, изживаемые думаньем и покорностью, и покорностью воле Божьей.