Красное колесо. Узел 3. Март Семнадцатого. Книга 3

Прямая угроза ещё усилялась от неизвестности авторов. Как во всяком сигнале с корабля на корабль, была в том загадочность гигантов. Почти не поверить, что передают простые люди, какой-нибудь неспящий телеграфист, – а будто невидимое корявое чудовище, пошевельнувшее лапой.

Безумие! Полный развал! Так разумно задуманный государственный переворот, так великолепно начавшаяся революция – во что превращалась!

И рассчитывать можно было… – только на чудо?

Уже и не лечь. Уже и не успокоиться.

Влачить на себе день как рабское ярмо.

Что случится сегодня?!

Черкасский успокаивал: по теории колебательного движения повторения колебаний неизбежны, но они будут затухающими.

Тут прекрасная мысль пришла Ренгартену: пусть адмирал отдаст повсеместное распоряжение снять царские портреты. Это произведёт хорошее впечатление.

Непенин согласился. Послали радиотелеграмму, всем.

409

Снова немецкий плакат. – Гулай у пехотинцев.

Очередной сменщик, прапорщик, приболел – и просил Гулая капитан остаться ещё на одну ночь на наблюдательном.

Опять никакой стрельбы не было, и так же богатырски выспался Гулай, а когда проснулся – у телефониста уже кипяток поспел.

Хлебнул.

В блиндаже совсем было серо, день пасмурный.

Телефонист дежурил смурый, лишь у своих аппаратов, ни в какую трубу не смотрел. А сунулся Гулай к окулярам – и на том же самом месте, что вчера, и даже, кажется, на том же щите дразнил новый плакат:

Царь Николя капут!

Солдаты – по домой!

Эге-е-е…

Одной пулей два раза не стреляют. Два бы раза так не шутили.

И опять на высоких тонах, как трубачи играют, тревога не тревога, а молодое чувство радости от неведомого зазвучало в Косте.

И правда, хотелось какой-то интересной перемены.

Сразу он проснулся окончательно. И готов был хоть и второй скучный день отсидеть на наблюдательном, а только с кем-нибудь поговорить бы.

Но не стал докладывать на батарею: велят опять сшибать, а – за что? Новости нам передают, спасибо.

Пусть и до князя Волконского дойдёт.

Однако что ж это такое могло произойти – и почему у нас ничего не известно?

Войне конец? – это бы неплохо, надоела проклятая. Но что такое в Петербурге и что с царём?

А пойти в пехоту. Это была отлучка законная, и докладывать не надо. Научил телефониста, как отвечать, и пошёл ходами сообщения.

Уже под ногами в траншеях везде было торено, смяли недавний снег. И сверху ничего не сеялось.

В лабиринтах ходов указателей нет, кто не знает каждого поворота – заблудится.

Тишина стояла вокруг – полная, ни выстрела, ни стука повозки, ни человеческого голоса. Не представить, какое множество людей тут закопалось в норах и дышат.

Если действительно революция – то какая ж война? Войну сворачивать. Хорошо.

Революция! Всё-таки есть в этом звуке что-то влекущее, зовущее.

Интересно, чт'o Санька. Да впрочем, Санька всё больше манную кашу размазывает.

Дошёл до батальонного командного пункта. Дверь у них навешена не самодельная, а где-то в деревне снята, с фигурными филёнками.

И внутри обстроили два помещения: первое – телефонистов и связных, а за перегородкой, в том же блиндаже, ещё офицерская комнатёнка.

Солдаты лежали на соломе, сидел телефонист на чурбаке.

– Есть кто? – кивнул Гулай на второе помещение и постучал туда.

По утреннему времени думал найти только дежурного офицера, он и был, Офросимов опять, – но кроме него за столиком сидел и командир батальона – маленький остроусый подполковник Грохолец.

– Разрешите, господин полковник? – пригнулся Гулай в дверце.

– Да, да, – озабоченно кивнул тот. Он сидел за столом без шапки, без шинели, маленькая голова его лысая, а с дерзким островным чубком посреди темени.

Натоплено у них тут было. Офросимов, тучемрачный, тоже сидел без шапки, но шинель перехвачена ремнями.

Грохолец слегка кивнул, чтоб садился подпоручик. А стулья все – чурбаки с поперечными набоинами.

Гулай сел верхом, тоже шапку сняв.

По виду их он понял, что – знают. И не спросил.

Грохолец, известный своими острыми шуточками перед солдатскими строями и в офицерских компаниях, за то всеми любимый, шуточки его всегда были кнутики подстёгивающие, – и сейчас сидел такой же маленький и острый, но вся острота его вскрученных усов и прокалывающих глаз была бездейственна.

Гулай не спросил – но и они не удивились его приходу и молчанию. Это молчание так и стояло тут до него. И от этого стало ещё понятней.

Офросимов со своей земляною силой сидел, сам себя обхватив вкруг руками, как бы удерживая не вскочить.

И это их озабоченно выжидающее сидение осадило в Гулае его радостное постукивание – и он невольно перенял их мрачность.

– Но при чём тут Петербург? – трудно выговорил Офросимов. – Да армия не допустит!

– А что именно в Петербурге, господа? – уже в полном тоне озабоченности спросил Гулай.

– У образованных нервы сдали, – выдавил Офросимов.

Со всей остротой своей и Грохолец не мог сообразить больше, чем узнал:

– Восстал петроградский гарнизон. Власть захватили 12 членов Думы. Все министры арестованы.