Красное колесо. Узел 3. Март Семнадцатого. Книга 3

Хотя четыре дня назад и проголосовал Совет восстановить работы, но с тем, что «по первому сигналу снова бросить», а пока – «вырабатывать экономические требования». Как позвано, так и услышано, так рабочие и вернулись: не к станкам, а больше – хулиганить. Редко где работа началась по-настоящему, но и там собирались в митинги, требовали оплатить им полностью дни революции и вообще повысить оплату. Где волынили, не становились к станкам, где работали попустя руки, зато на каждом заводе измысливали свои новые требования, а пуще всего не подчинялись мастерам, оскорбляли их и даже вывозили на тачках. Или требовали уволить директора. И такое пошло дикое: что мастера теперь должны быть не по знанью своему, а самими рабочими выбраны, хоть и из рабочих же. Но это уже был – конец всякого завода.

И – что было делать Козьме? Он звал рабочих умеряться, не так-то зараз всё требовать, – но поди уговори своевольников, ведь революция победила! Избалованью лишь потачку дай, люди от роспуска всегда бешенеют, всякого человека только работа и держит.

А тогда и заводчики выходили из терпения и грозили локаутами. Всё опять кренилось развалиться.

А большевики поджимали на Совет, и тот грозил заводчикам, что даже при малейшей попытке локаута будет отбирать такие предприятия в управление рабочих коллективов.

А заводчики – ещё более от того шарахались. А Козьма – веди с ними переговоры, убеждай.

До сего дня очень помогал Гвоздеву советами и наладкой дела – Пётр Акимович Ободовский, то и дело забегал в комиссию по труду. Но с сего дня назначили его ещё, вместо генерала, и по снабжению металлом заводов, – стало быть, теперь перейдёт он на металл, Козьме поддержка падает.

Да ведь если б только одно своё дело! – но состоял же Гвоздев и членом финансовой комиссии Совета, и автомобильной комиссии, а там был свой разворох дел, и надо тоже вникать.

А вчера на Исполнительном Комитете едва что не выбрали Гвоздева ещё в Контактную комиссию, на постоянные переговоры с правительством. Сла-Богу, пронесло.

А на Исполкоме чего не издумывали? Три дня назад почему-то именно Козьме вдруг поручили ехать и закрывать «Новое время». Почему – именно ему, хотя и без него там было говорунов и в издательской комиссии, и в агитационной? А – неприятное дело, никому не хотелось пятнаться, подставляли вместо себя безответного. Но и это пронесло, передумали закрывать «Новое время», как-то те уластили Совет.

И вдруг, после тёмных, густо-заботных дней – сегодняшний принёс Козьме совсем неожиданную, необхватную радость: от петербургского Общества фабрикантов и заводчиков позвонили ему, потом прислали на переговоры – да каких уступчивых! Это ж самое общество фабрикантов никогда и слышать не хотело ни о восьмичасовом, ни о минимуме заработной платы. Ни о чём разумном они слышать не хотели. А тут вдруг, о чём и грезить было невпопад, – в один раз согласились по всему Петербургу на восьмичасовой день, и без понижения притом заработной платы, – и подписывать хоть завтра, вот диво-то! 30 лет лозунгами носили рабочие, сами никогда не верили, – а вот, пожалуйста, сдавались капиталисты!!

Так что ж, получалось, что всё это озорство, нахальство, хулиганство – оно и помогло? Вот те так! Значит, по-хорошему ничего с людьми нельзя, а только силой? Соглашались они теперь и на фабрично-заводские комитеты, и на примирительные камеры – только чтобы без разбора в этих камерах не удаляли самовольно мастеров и административных лиц.

Так Козьма и сам так думал. Так конечно! Неужто всё и обойдётся миром, ладом?

И только собрался Козьма идти на Исполком докладывать о такой победе – как и за ним оттуда прибежали: туда иди скорей! Козьма и пошёл проворно.

А они в новой комнате стояли все на ногах кругом, возбуждённые, – да уж они знали?..

Не, лица все были мрачные, даже перепуганные. И все повернулись к нему, как к главному виноватому.

Да что ж эт’ такое приключилось? Да в чём же Козьма оступился? Открыл он рот в оправдание, объявить им свою радость, – нет. Ото всех Чхеидзе:

– Товарищ Гвоздёв! Исполнительный Комитет поручает вам арестовать бывшего царя Николая Второго!

Что это? Почувствовал Козьма, что вдруг вся краска ударила ему в лицо, густо, как уж он забыл, когда и было.

И все увидели эту краску на его лобастом лице – и смотрели на него ещё более как на виноватого.

– Что это? – бормотал Козьма, растерявшись. – Другого дела у меня нет? Другого человека у вас нет? Что это?

И правда, не знал он за собой ни заслуг таких, ни такого выдатья на всю Россию, чтобы вот именно вдруг ему – да царя арестовывать. Да он и не гож к тому. Да он и не…

Пробасил Нахамкис поощрительно:

– Товарищ Гвоздёв! Это большая честь! Вы должны гордиться!

Подскочил и Гиммер, как воробей на одной ноге:

– То он вас арестовал – а теперь вы его! Справедливо!

Этого Гиммера, прости Господи, терпеть не мог Козьма: уж такой надоедливый, надоедный в Совете человек – и самый безполезный: ничего никогда не делал, только речи свои пропискивал.

– Да почему же – я? – руки разводил Козьма, из головы даже вылетело, с какой победой он шёл.