Красное колесо. Узел 3. Март Семнадцатого. Книга 3

– Николай Платонович! А вы? Хотите стать сенатором уголовно-кассационного департамента? Соглашайтесь! Моё твёрдое намерение назначить нескольких присяжных поверенных – сенаторами! Да, кстати, знаете, – вспомнил или даже всё время помнил: – Разбирали дела в уголовном отделении министерства юстиции и обнаружили рапорт Протопопова о возбуждении уголовного преследования против вашего покорного слуги – за одну из моих речей в Думе. Как вам понравится? – склонил он голову набок, пожалуй несколько кокетливо при такой строгой чёрной куртке. – Ещё бы немножко, ещё бы не произойди революция – и я… увы… Мы бы не встретились с вами вот так…

Всё же Карабчевский не был убеждён щедрым предложением, какая-то несерьёзная игра, не может быть, чтоб эти лёгкие назначения так все и состоялись. Просил оставить его как он есть, адвокатом.

А что он был за адвокат, это знали все. Кто в русской адвокатуре мог забыть его громовую защиту Сазонова, убившего Плеве! Он превзошёл все адвокатские пределы, не Сазонова оправдывал, но обвинял убитого Плеве: повесил такого-то, заточил тысячи, глумился над интеллигенцией, душил Финляндию, теснил поляков, подстрекал к избиениям евреев!.. Судья останавливал, а Карабчевский львино-величественно: «Я имею в виду – так понимал Сазонов: Плеве – это чудовище! Убить его – значит освободить русский народ, это благодеяние!» Ах, какие ж безсмертные речи произнесены в России, – нет, это никогда не умрёт, это даст стократный урожай свободы!

Так и сейчас:

– Я ещё пригожусь кому-нибудь в качестве защитника.

– При новой власти? Да кому же? – с блуждающей рассеянной улыбкой удивился Керенский. – Разве что Николаю Романову?

– А что ж? – гордо принял вызов Карабчевский. – Хоть и ему. Если вы затеете его судить.

Керенский задумчиво откинулся, ища глазами где-то выше собравшихся. Потом, при всеобщем молчании, протянул указательным пальцем поперёк своей шеи – и резко вздёрнул палец кверху.

И все поняли знак: повешение!!

Никак иначе нельзя было понять.

А Керенский обвёл всех загадочным взглядом, всё ещё куда-то прислушиваясь:

– Две-три жертвы, пожалуй, необходимы? – то ли советовался, то ли сообщал несомненное.

– Нет! – осмелился Карабчевский возразить при гробовом молчании. – Только не это. Забудьте вы о французской революции, лучше забудьте! Стыдно повторять её кровавые следы. Мы – в двадцатом веке.

Раздались и другие голоса, прося не применять смертной казни.

– О да! о да! – совсем легко, новым порывом согласился Керенский. – Безкровная революция и была всегда моя мечта! О, подождите! Своим великодушием мы ещё поразим мир не меньше, чем безболезненностью переворота!

И он горячо заговорил, как будет немедленно создано множество законодательных комиссий, как будут пересмотрены решительно все законы. Как подарены будут стране первыми же декретами – еврейское равноправие во всей полноте! и равноправие женщин!

– Но! – И грозно поднял палец, и юношеский голос ометаллился. – Из первых же наших действий будет – создать Чрезвычайную Следственную Комиссию для предания суду бывших министров! сановников! высоких должностных лиц! А председателем назначу, – захохотал, но и снова строго, – московского присяжного поверенного Муравьёва! А? За одну фамилию! Пусть вспоминают Муравьёва-вешателя, Муравьёва-министра – и трепещут! А?

Разносили чай.

388

Последние усилия Бубликова в министерстве. Начинают печатать Манифест.

Всё отравлено. Пылающая работа – а вываливалась из рук.

Час за часом, запершись в кабинете министра, Бубликов не отлипал от телефона: вёл переговоры с Родзянкой, с другими – остаться министром путей. Родзянко уже подавался, обещал, что Некрасов, может быть, перейдёт на министерство просвещения. Да может Бубликов сам приедет на переговоры?..

– Да не желаю я с ним говорить! Ноги моей не будет здесь при Некрасове ни минуты, он – в одну дверь, я из другой!

Положил к их ногам победу, Россию! – не могут оценить, скоты!

Такая мысль: каждый час, что Бубликов ещё здесь, – это его выигрыш. И надо бурно нараспоряжаться, наделать реформ, хоть оставить после себя незабвенную революционную память.

И составлял и рассылал по линиям директиву за директивой.

Отменить все распоряжения прежних комитетов по охране дорог.

Освободить всех арестованных или наказанных этими комитетами.

Объявить всем железнодорожникам: возрождение России к новому свободному бытию вселяет твёрдую надежду на беззаветное исполнение каждым своего долга, и потому больше не понадобится никаких наказаний.

С Виндавской дороги сообщают: солдаты разносят станции, буфеты.

Ничего, лес рубят – щепки летят.

Стали обсуждать с Ломоносовым: ну что это, правда, за правительство? Стыдно. Кто там специалист? Надо было 50 лет завоёвывать свободу, чтоб составить какой-то сброд безруких. Практику-деятелю смотреть со стороны – просто невыносимо.