Красное колесо. Узел 3. Март Семнадцатого. Книга 4

Пошлость в революции замечают все, кому прежний душевный и/или интеллектуальный опыт помогает не подпасть под лживое обаяние революции. Так, Андозерская задыхается от пошлости (и не отделимых от нее лжи, глумления над поверженными, льстивого заискивания перед толпой и новой властью, добровольного попрания самого духа «свободы слова»), читая возобновившиеся газеты («Впрочем, они не стеснялись ложью и до революции»). К газетам дело, однако, не сводится, их лживая пошлость не только искажает действительность (к примеру, умалчивая об убийствах и погромах) и формирует выгодный образ «бескровной» революции, но и точно отражает господствующее умонастроение общества (это видно из постоянной переклички «газетных» и собственно повествовательных глав «Марта…»). Ложь по-своему правдива. Андозерская задается вопросами о том, куда подевались верные слуги трона, что сталось с аристократией, епископами и самой Церковью, великими князьями, не только (и не столько) потому, что печать умалчивает об их противостоянии революции, но в первую очередь потому, что такого сопротивления не было.

«Какой представительный гигант казался на фотографиях генерал Эверт, вот слуга царя! – и что же он?» (504).

Читатель про Эверта знает гораздо больше, чем Андозерская. Знает, как трусливо и мелко, вопреки своей картинной (карикатурной) громадности, вел себя Главнокомандующий Западным фронтом в решающие дни. Как ждал указаний сверху («Не может генерал-солдат вести свою политику» – 246) и останавливал беспрепятственно двигавшиеся на Петроград полки (297). Как, присоединившись к большинству (по сути, к генеральскому заговору), дал телеграмму Государю о необходимости отречения (320). Как, узнав о Манифесте, отправил «примирительную» телеграмму Родзянке (надо же избавляться от репутации «реакционера»). Как перепугался, когда Манифест приказали задержать (359). Как не решался даже с пустоватым «отеческим наставлением» обратиться к своим войскам (392). Как, опровергая ложь о намерении открыть немцам Западный фронт, изящно перевел стрелку на оклеветанного императора («И если бы даже был отдан такой приказ, и даже с самого верха, – ни генерал Эверт и ни один из военачальников никогда бы…»), а вслед за тем попросил о переводе на другую должность, но, получив указание военного министра сдать дела, стал ждать приказа нового Верховного, в глубине души надеясь, что великий князь поймет, защитит и сохранит на посту «верного солдата» (499).

Эверт не рвется навстречу «общественным чаяниям», как будущий слуга большевиков Брусилов (этого восславленного советской пропагандой «правильного генерала» Солженицын презирает настолько, что даже не выпускает на сцену; Брусилов аттестуется только убийственно брезгливыми репликами других военных) или циничный карьерист Рузский, сыгравший в мытарствах императора ключевую роль (285, 291, 337, 351). Он действительно монархист (потому и переживает, направив царю злосчастную телеграмму, не только из опасений, что события могут пойти вспять, но и от проснувшегося стыда). Он уверен, что бунт должно усмирить. Едва ли он законченный трус. (Солженицын на то не указывает, хотя, вообще-то, дурных генералов не щадит. Трусость – доминирующая черта личности несостоявшегося «диктатора» и усмирителя Петрограда, благообразного дедушки генерала Иванова.) Неукоснительное выполнение приказов и отказ от своевольных действий – безусловные воинские нормы, но лишь при обыкновенном положении вещей. Эверт – обыкновенный (наверно, не худший) генерал. Первоначальное (догоголевское) значение слова «пошлый» – «обыкновенный». В «минуты роковые», когда требуются воля, мудрость и готовность принять ответственность на себя, обыкновенный человек оборачивается изменником, его типовые добродетели – губительными слабостями, «пошлость» в первоначальном смысле – губительной пошлостью утраты человеческого достоинства, омертвения души, исчезновения лица.

И это история далеко не про одного Эверта. Исключая душевнобольного Протопопова, такими «мертвыми душами» в первые дни революции предстают все, на кого Государь оставил Петроград: премьер Голицын, военный министр Беляев, командующий войсками Округа Хабалов. Это «омертвение» (опошление) стремительно охватывает изрядную часть сановников и аристократов, генералов и офицеров. Речь не о тех, кто ждал революции или упреждающего ее дворцового переворота. И не о тех, кто пытался остановить бунт. Речь о тех, кто, одолевая омерзение, защищался от толпы или собственных солдат красными бантами, предусмотрительно отстегивал шашку или отдавал ее по первому требованию.

Их пошлость бросается в глаза – ее (и только ее) видит вникающая в газеты Андозерская. Даже для Государя истовая монархистка не делает исключения:

«Как же мог он – как смел отказаться от помазания? (Вспомнилась кислая усмешка Георгия – в чём-то он был и прав?..) Государь-то – первый и признал это теперешнее правительство» (504).