Красное колесо. Узел 4. Апрель Семнадцатого. Книга 1

О-о! оказывается, многого. Вся инициатива разговора теперь перекинулась к Венгерову и Бинасику. Оказывается, на советском совещании они делали главные доклады: о правах и быте солдат, и об армейских организациях. Оказывается, уже разработано до подробностей и уже единогласно проголосовано депутатами. Армия наша, конечно, впредь не будет армией постоянной службы, но – демократическая. Главное для солдат – пользование свободой слова, печати, союзов, собраний. Немедленно отменить всякое принуждение к общей молитве. Побеги со службы, неисполнение воинских приказов? – не должны разбираться особыми военными судами, но обычными гражданскими, на основе общих прав человека. И не может быть в армии никаких дисциплинарных наказаний или штрафованных состояний, ибо солдаты – полноправные граждане. И никаких «часов» увольнения из казармы или увольнительных списков – но если свободен от нарядов, то и может уходить в штатском платьи, и с ночлегом вне. И мало, что прекратилось отдание чести, – должна быть отменена и рабская привычка командовать «смирно» при входе командира. И должны быть отменены привилегии унтер-офицеров, фельдфебелей, подпрапорщиков: отныне все категории солдат равны!

Скорей надо было удивляться тому, что в этом бреде ещё оставались трезвые нотки: офицеры на фронте не подлежат переизбранию. (Но где выборы офицеров уже произошли – пусть остаются в силе… И за солдатами сохраняется право отвода неугодных им офицеров.) И на фронте, условно и временно, можно оставить денщиков (правда, только с согласия ротных комитетов).

А теперь – о комитетах в армии. Они должны пользоваться правами правительственной власти и выносить постановления, обязательные для своей части. Да, армия не может быть боеспособна при двоевластии – и поэтому: вся власть должна быть у комитетов.

Эх, не послушался Крымова в марте. А – разогнать бы их ещё тогда, пока не разгроздились.

С последней тоской смотрел Гучков на тонкие лица Церетели и Станкевича. На них – было сочувствие. С этими, с такими из них – можно было бы сговориться. Но ведь все они, все они подвластны единогласному решению своего Совещания. И последнее средство – просить у них помощи – тоже безполезно.

Так Гучков и предвидел.

И последним аргументом, даже не для фигуры, а вполне серьёзно:

– Уйти? Господа, я готов уйти по первому вашему слову. Я с радостью уступлю вам место – если только вы берётесь спасти русскую армию! Я пойду в адъютанты, в канцеляристы к любому другому военному министру, отдам все силы и знания – но пусть он спасёт русскую армию!

А?

Смотрел на всех, на все лица.

И ничего не дождался.

Ушли. И стало опять плохо Гучкову.

О каждом историческом моменте мы легко можем впоследствии рассудить, как правильно было поступить. И лишь единственно в происходящем сейчас – никак не увидишь правильного пути.

Не обедал, ничего в рот не взял, а полежал полтора часа до вечернего сбора министров, тут же, у него в довмине. Конечно, министры тяготятся, что приходится им заседать тут из-за его болезни. Самый мужественный из них, единственный боец, – он стал для них обузой. На их заседания в Мариинский он почти и не ездил, а то ещё фронтовые поездки, так вместо себя посылал Новицкого. (Что ж ехать? – они там на Совете министров сочиняют кару за перепродажу железнодорожных билетов и плацкарт…) Привыкли и они игнорировать его, мелкие постановления по военному ведомству принимали, не спрашивая его согласия. Они всё надеются на моральные силы революции: что – удержат в берегах. Смешно? Но на что другое, правда, остаётся и надеяться? Проявить твёрдость, прибегнуть к репрессиям? Для того не осталось на местах никакой власти, ни полиции, ни послушных воинских частей. И, пока петроградский Совет постепенно реорганизовался, вот, во всероссийский, – всероссийское Временное правительство всё больше становилось лишь петроградским, висло без опоры. Посоветовал им Гучков – срочно собрать снова Думу, опереться на законодательное учреждение. Шингарёв отмахнулся: «Вы просто не знаете состава Четвёртой Думы. Если б надо было отслужить молебен или панихиду – то для этого можно было б её собрать. Но на законодательную работу она не способна». Львов даже забрал из Думы утонувшие там старые законопроекты – решить их самим. А Некрасов мотался выступать с речами не намного меньше Керенского (и в каждом выступлении особенно распинался перед толпой, что не висит никакое «двоевластие», полное доверие с Советом, голосом народной совести, ничто нас с ним не разъединяет, а именно от самодержавной полноты власти Временное правительство добровольно ограничивает себя контролем Совета, и так создаётся равнодействующая народного мнения).

Так получалось, что ни на кого в правительстве не хотелось уже и смотреть.

Но сегодня неизбежно было собраться всем до единого: обсуждался текст ноты союзникам.