Красное колесо. Узел 4. Апрель Семнадцатого. Книга 1

Да где же им справиться с фронтом в 500 вёрст, если трясло не переставая сам Псков вокруг штаба фронта? Многочисленная псковская гарнизонная нестроёвщина из артиллерийских парков, обозов, пекарен, мастерских, госпиталей, распределительных пунктов – безцельным сбродом шаталась, митинговала с петроградскими делегатами (можно представить, какое тут раздолье шпионам), сгоняла начальников – а рядом с городом уже шевелился и лагерь военнопленных на 20 тысяч.

И Рузский – охвачен был явной немощью, за последнюю опору он держался – за Бонч-Бруевича, умевшего разговаривать с этой суматошной швалью. (Упрекал себя Алексеев, что в марте не устоял и послал ему на подкрепление просимые добавочные дивизии – только быстрей тут разложатся.) Отжатый, конченый генерал, где его апломб, узнать нельзя недавнего честолюбца, в момент государева отречения так высился, а теперь почти откровенно: так вот что имели в виду под революцией? спасибо! знал бы я раньше!..

Да если бы и Алексеев всё это предвидел раньше!.. Одержание над своим постоянным соперником теперь совсем никак не радовало его.

Да что, если по пути на сам поезд Верховного лезла солдатня, не считаясь ни с какими запретами? – и уже охрана давала залпы в воздух, а те всё равно лепились на буфера и на крыши. Куда ж дальше?

Утром 20 апреля подъезжал Алексеев к Петрограду, впервые в должности Верховного, – и морщился, заранее сжимался, что будет пышная встреча: министры, общественные ораторы, речи, фотографы, корреспонденты. Никак не до этого было сейчас – и не только по стеснительности Михаила Васильевича, а ехал он со слишком серьёзными делами и даже в похоронном настроении. А омерзительней бы всего, если на встрече будет ещё кто от петроградского Совета, видеть не хотел он их поганых морд.

Но, к счастью, встретили совсем обыденно: ни министров, ни от Совета, ни речей, ни даже корреспондентов, ни даже Гучкова, потому ли, что болен, от Гучкова лишь один помощник министра, а второго Алексеев привёз с собой. Встречал – молчаливый Корнилов, почётный караул от Семёновского батальона да оркестр, заигравший непременную теперь марсельезу, ничего другого в России играть не осталось. Рапортовал полковник-семёновец: что готовы защищать родину и отстаивать свободу до последней капли крови. (Если бы.) На ответные слова Верховного крепко гаркнули «ура». Дальше, правда, обнаружилась на площади и толпа, человек под тысячу. По нынешней моде подхватили генерала на руки и понесли в вокзал назад. (Старым костям мало удобства.) А там, от семёновского батальонного комитета, приветствовал Алексеева старший унтер-офицер Скоморохов. Из говорливых, но и речь произнёс патриотическую. Довольный этим (и чтобы произвести хорошее впечатление на комитет), Алексеев положил руку ему на погон и произвёл в подпрапорщики. Ещё пара ораторов от толпы – и отпустили. Поехали прямо в довмин. Ближе к серьёзному делу.

А серьёзного – серьёзного вёз Алексеев полную голову. Серьёзнее того, с чем он приехал в Петроград, – и не было сегодня ничего в России. Как спасать Армию и Флот? И: на что же мы теперь ещё можем их направить? От принятого в середине марта решения всё же наступать – не отклонился он, но и не слишком в нём продвинулся. Мечта наступать в мае – лопнула, теперь вопрос: удастся ли в июне?

Да вот, пять дней назад гарнизон Двинска вдруг постановил: считать двоевластие гибельным, продолжать войну до победы, а дезертиров объявить преступниками.

Всё на перевесе. Может быть и вытянем.

А между тем весеннее наступление союзников уже захлебнулось. И – что от них дальше?

Надо выложить правительству всё начистую – и решать чётко и окончательно.

Да прежде всего спросить у них накоротке: что они делают? Понимают ли, куда ведут?

50

Молодость Фёдора Линде. – Линде убеждает комитет Финляндского батальона: выступить.