Красное колесо. Узел 4. Апрель Семнадцатого. Книга 1

Да в руки бы не брал Воротынцев этих газет, если бы не теперь, когда они стали наиболее мерзкими, – в них-то и содержались все главные гнусные новости, без которых не шагнёшь. Сегодня не разбираться в политике стало – как брести бы боевым полем, не зная свойств огневого оружия. И на этом незнакомом поле надо было освоиться и действовать.

Одна левая газета хлёстко назвала офицеров – «политическими младенцами».

И ведь – верно.

Хотя воистину политические младенцы – это правительственные ораторы да петроградские журналисты: как же они рассчитывают, что «от революции воспылает боевой дух»? Сами же разваливают страну – и сами же безумно толкают Армию воевать и дальше.

Вчера опубликовано создание «полковых судов», теперь это они будут решать – наказывать или не наказывать солдата за то, что ушёл с поста, потерял оружие, не выполнил приказа. А вон уже один полк публиковал, чтобы дезертиры, поступившие на службу в другие части, хотя бы сообщили в свой полк!..

Да – оставалось ли само время? – спасти Армию.

Съездить в Минск к Гурко – пока не сложилась командировка, не вышло. Да у него там, вот, неделю бушевал несуразный фронтовой съезд депутатов, и, судя по газетам, Гурко не раз был занят им.

Ещё от ужасного первомартовского дня в Москве появилось у Воротынцева впечатление, что русское офицерство – вдруг переменилось от одного обруба: как будто мигом утеряли и блеск, и ту буйную лихость, отчаянную самоотверженность, и самые лихие офицеры внезапно превратились в мокрых куриц. Это – и на себе, и на многих, и оно подтверждалось дальше.

Больше всего подкосила офицеров внезапная и не ожидавшаяся ими вражда от солдат. Те прежние безответные и на всё готовные солдаты – как же они переменились! Эта даже непримиримость, эта даже ненависть к офицерам, которой никогда не знали раньше, – казалась чудовищной: откуда?! Мы воюем третий год рядом, нас уравнивает смерть, – так откуда же? Поздним сознанием осеняло: они видят в нас, и не первый век, – бар! и этого одного уже не могут нам простить никогда. Баре в военной форме – и ещё загоняют продолжать войну. И в офицерских головах, как модно сейчас, неспуста встают исторические картины: как шли по Франции ревущие народные толпы и несли на пиках головы дворян… Как с моста бросали в Рону аристократов… (А – какие тут баре? Дворянство уже десятилетиями отклонялось от военной службы, кроме гвардии, – не столько-то дворян в офицерстве. В Верховном Главнокомандовании, на фронтах, на армиях – почти одни разночинцы, и – ни одной знаменитой дворянской фамилии. Но – не прощалось за прежнее теперь ничто никому.)

А если не солдатская вражда, не всегда вражда, то недоверие – сплошь, и с каждой неделей сильней. И служба офицера становится сплошное мучение. Уже и офицеры теперь настолько не верят солдатам, что боятся идти с ними в атаку: застрелят.

Воротынцев не упускал случая поговорить с проезжими, приезжими из частей офицерами. Собрать их настроения от обстановки, сменной ко дню ото дня.

И поправилось его впечатление так: нет, не подавлено, не погибло офицерство разом всё, но – раскололось. Единого императорского офицерства – вот за эти месяцы больше не стало.

Одни – уже примирились со всем новым положением, готовы к французской республике. На вопрос тёмного солдата: «А как же без царя будем, ваше благородие?» – «Ничего, перемелется – мука будет. Теперь – Временное правительство». Нельзя отрываться от солдат, и, мол, не все революционные действия так плохи. Революция произошла и кончилась, мы, офицеры, не противодействовали ей, – но теперь надо же вернуться к боевой службе! И бросаются в комитеты, спасать армию через них. И отшатываются: погубят они и армию и Россию! «Да ни в каких армиях никогда не было комитетов, что за мурья?» – «Нет, в армии Кромвеля был целый парламент, и тем не менее он громил короля!» (В иных частях ни один офицер не хочет идти в комитет, и безсовестно выбирают того, кто сейчас в отпуску, ему не отвертеться.) Другие, «старики», безповоротно замкнувшиеся от бушующего кабака: гибнет, так пусть гибнет. И – потерявшие дух, с лихорадочным переходом от скоротечного возбуждения к длительной подавленности. И такие: наш долг – выше обид, выше клевет и оскорблений, за офицером остаётся право быть убитым в бою, и его никто не отнимет. И – туполобые: проявлять прежнюю власть в полной мере, ни в чём не меняться. Костенеют за войну до победы – и попадают в наибольшую ненависть у солдат. (Их – и устраняют первыми, а средь них много верных служак.) А среди новых прапорщиков есть вознесшиеся недоучки, хамовато-грубые к солдатам, – и их развязность перекладывается наслоем вражды на наши погоны. И ещё – ловкачи и дрянь, кто лезет наверх, льстиво ухаживая за солдатами, сами митингуют, и бывают вреднее комитетчиков-солдат.

Но встретил Воротынцев и таких офицеров, кто не шатался истерически и готов был жизнь положить – да не в строю, а вот – против этой новой погибели. Из десяти офицеров – двое по крайней мере были такие.

Только – где? Только – как?