Красное колесо. Узел 4. Апрель Семнадцатого. Книга 2

Соблазнение крестьянства (сперва общереволюционными посулами, потом большевистской агитацией), чудовищные бесчинства лета 1917 года, и героическое повстанческое сопротивление предсказаны «каменскими» главами «Октября…». Трагедия казачества (сцепленная с его сепаратизмом, отгороженностью от общероссийской беды, потачками красным в начале Гражданской войны) предначертана в «донских» эпизодах «Марта…». Постоянный дрейф кадетов налево (охарактеризованный в «Октябре…») объясняет не только оплошность милюковских комбинаций при формировании Временного правительства, становление двоевластия, апрельский кризис и предательство кадетской партией её собственного лидера, но и беспомощность тогдашних русских либералов в дальнейшем. Ничтожество верхушки социалистов (крайняя степень которого представлена Керенским) обнаруживается при первом их появлении на исторической сцене и стопроцентно подтверждается как летом и осенью 1917 года (постоянный страх перед большевиками и оголтелыми «массами»), так и после октябрьского переворота. Разгром большевиками кронштадтского восстания не только возмездие за то, что творили балтийские матросы с первых дней революции (Кронштадт чёрной тенью висит над «буржуйским» Петроградом вплоть до переворота, которому яро споспешествует), но и прямое следствие (как и сам стихийный бунт против комиссародержавия) прежних преступлений, кровавого своеволия, не знающего (и знать не желающего) никакого удержу «матросоправства».

Нет в послеапрельской хронике буквально ни одного сюжета, который поражал бы неожиданностью. Временные поражения большевиков и победы их противников картины не меняют. Героев сопротивления, в том числе – бравших на себя бремя власти (Колчак, Врангель), эпоха выдвинула, государственных деятелей, способных остановить Красное Колесо и предотвратить заковку ложных (каторжных) путей, – нет. Если не нашлось их в промежутке между гибелью Столыпина и вторым приходом революции (потрудилась старая власть на славу, бессознательно проводя «отрицательную селекцию»), то что могли сделать и лучшие из лучших (но не обретшие должного опыта) в разливе народоправства и пожаре гражданской войны, когда решение и «простых»-то задач стало неимоверно труднее? Это и называется отсутствием альтернативы.

Предъявляя читателю «На обрыве повествования», Солженицын не досказывает «Красное Колесо», но с фактами в руках объясняет, почему Февральская революция не могла получить другого развития, а «Апрель Семнадцатого» должен был стать последним Узлом «повествованья в отмеренных сроках». Отсюда прямая дорога к «Весне Двадцать Второго», когда «Сталин как доверенный человек Ленина избран генеральным секретарем РКП <…> его власть пошла в быстрый рост».

Последние два абзаца конспекта: «В июне Ленин понемногу снова учится говорить и писать (после настигшего его 26 мая удара паралича. – А. Н.).

В тамбовском селе Нижний Шибряй чекистами обнаружены и застрелены Александр Антонов с братом. (Пётр Токмаков так никогда и не пойман)». Это очень солженицынский финал. Согласно «Кратким пояснениям» к «Августу Четырнадцатого», Солженицын начал писать «Красное Колесо» с «поздних Узлов (1919—20, тамбовские и ленинские главы)».[46] Но дело тут не только в отсылке к истории замысла. Русские крестьяне (среди которых, конечно, не все похожи на Ивана Денисовича, Матрёну и Благодарёвых, но воплощают, по Солженицыну, сословие именно они) и Ленин (вкупе со слепо во всём следующей и подражающей вождю его партией) – полюса солженицынского мира: теплота и холод; органичность и идеологическое доктринёрство; естественная расположенность к людям (способность понять каждого) и крайний (подозрительный и агрессивный) эгоцентризм; бессознательное отрицание всякой иерархии (не исключающее, но подразумевающее уважение к тем, кто старше, опытнее, умнее, умелее) и патологическое властолюбие; простодушие и цинизм; приятие данного тебе мира и страстное желание перекроить его по своим меркам; русскость и ненависть ко всему укладу страны, где выпало родиться; вера в высшее начало (не обязательно «оформленная») и отрицание самой возможности существования кого-то, кто превышает тебя (и даже «чего-то», каких-либо обязательных норм)… Если суммировать: добро и зло.[47] Добро, обманутое, подчиненное, расплющенное злом, и зло, одержавшее полную победу.

Так ведь сложились дела к Весне Двадцать Второго. Хотя каток коллективизации еще не разогрет, но земля, брошенная в 1917-м мужичью ради успеха переворота, уже отобрана назад Государством, только что (в мае) ставшим её «верховным собственником и распределителем». «Антоновщину» год, как раздавили: «Рубка партизанских голов в Туголукове. – В Каменке. Массовые расстрелы на выгоне; похороны без гробов. Отца Михаила Молчанова котовцы вывели с литургии и зарубили» («Май – Июнь Двадцать Первого»). А если тогда главный бандит утёк, то теперь ЧК свою службу спроворила.

Только и в самые чёрные годы нисходит на землю высшая справедливость.