Красное колесо. Узел I. Август Четырнадцатого

Построили солдат плотно, в шесть шеренг, все в тени, не раскиданы фланги, и без крика всем слышен голос. Эти минуты построения Воротынцев, руки за спину и расставив ноги прочно, смотрел на свой неожиданный отряд с длинным чёрным дядькой на правом фланге.

За двое суток, что перемалывали их полк, состарились уцелевшие: появилась в них достойная медленность смертников, никто не тянулся спешить угодить команде, выполнить её лучше, выкатить грудь. Ни одного беззаботного лица, ни с показной бодростью: там, где со смертью они сокоснулись, все обязательства службы стали слупливаться с них. Но не слупились ещё настолько, чтоб и всякие команды перестали быть над ними властны. Ещё и простого приказа могло достать, чтоб они вышли на позиции, – да только разбежались бы вослед, а надо, чтобы держали.

И что ж можно было им сказать сейчас? У них ещё уши не отложило, они ещё не отдышатся, что вырвались из смерти, – и опять туда? Да какой-то чужой полковник, который, смотришь, тут же и сгинет, с ними умирать не потянется, только их погонит.

Уж конечно не “честь” – непонятная барская. Уж конечно не “союзные обязательства”, их не выговоришь. (И сам Воротынцев не слишком к ним расположен). А призвать на смертную жертву именем батюшки-царя? – это они понимают, на это одно откликнутся. Вообще за Царя – непоименованного, безликого, вечного. Но этого царя, сегодняшнего, Воротынцев стыдился – и фальшиво было бы им заклинать.

Тогда – Богом? Имя Бога – ещё бы не тронуло их! Но самому Воротынцеву и кощунственно и фальшиво невыносимо было бы произнести сейчас заклинанием Божье имя – как будто Вседержителю очень было важно отстоять немецкий город Найденбург от немцев же. Да и каждому из солдат доступно догадаться, что не избирательно Бог за нас против немцев, зачем же их такими дураками ожидать?

И оставалась – Россия, Отечество. И это была для Воротынцева – правда, он сам так и понимал. Но понимал и то, что они не очень это понимали, недалеко за волость распространялось их отечество, – а потому и его голос надломило бы неуверенностью, неправотой, смешным пафосом – и только бы хуже стало. Итак, Отечества он тоже выговорить не мог.

Речь – не сочинилась.

Но оглядывая тяжёлые, усталые, хмурые лица, он себя самого затолкнул туда, под потные скатки, потные рубахи, под ремни, набившие плечо, в сапоги, пылающие немытыми ступнями. И приняв “смирно” и отдав “вольно”, стал говорить не звонко, не бойко, не рявкая, а с той же усталостью и несдвижностью, как они себя чувствовали, как и сам бы ещё до конца не решив дела:

– Эстляндцы! Вчера и третьего дня досталось вам. Одни из вас отдохнули, другие и нет. Но так смотрите: а третьи, половина ваша, легли. На войне всегда неравно, на то война. И думать мы должны – не как себе выгадать, а как соседей не подвести.

А вот что бы проще всего: высказать им просто, как есть, всю обстановку высказать, боевую задачу, как не принято по уставу нижним чинам, а по-настоящему – только б и надо. Ну, не прямо: “Гибнут наши центральные корпуса! Генералы напутали, генералы у нас – дураки или трусы, но вы-то, мужички, выручайте!” А всё ж туда, под шинельную скатку, под ружейный ремень:

– Братцы! – раскинул руки и в землю врос. И широкость его и прочность увидел строй и ощутил. – Не корыстно нам спасаться за счёт других. Нам до России недалеко, уйти можно – но соседним полкам тогда сплошь погибать. А после – и нас догонят, не уйдём и мы… Через силу вам, вижу, но тут близко – во фронте дыра, нет никого! Пока раненых из города вывезут, пока обозы уйдут – надо загородить! надо подержать до вечера! Больше некому, только вам.

Вот так, не приказывал, не грозил – объяснил. И лица угрюмые, неуговоримые – вдруг пересветлели все пониманием, сочувствием, едва ли не улыбками жалости, как бы подбитую птичку видя, – и не хотелось же! и ноги не шли по-прежнему, и проклят был возврат! – а не словами полными, не встречными возгласами, помня строй, но неразборчивым тёплым мычанием, благожелательным ропотом отозвались.

И увидя проблеск этих великодушных улыбок и расслышав этот мычащий ропот, полковник скинул вместе руки и ноги, переменился на “смирно”, вернулся к силе, и крикнул уже командно, звонко:

– Вызываю только охотников! Пер-рвая шеренга! Кто пойдёт – три шага вперёд!

И – шагнула вся шеренга!

И – ещё уверенней, уже победно:

– Вторая! Кто пойдёт – три шага вперёд!

И – вторая перешагнула!

И – третья.

И – все шесть шагнули дочиста. С тёмными лицами, крестные шаги – но прошагнули.

И хотя понимая, что радоваться нечему, неприлично, некместно, всё ж заорал Воротынцев:

– Славно, Эстляндский полк! Не оскудела матушка Русь!

Вот тут и матушка принималась…

*****

И НЕ РАД ХРЕН ТЁРКЕ,

ДА ПО НЕЙ БОКАМИ ПЛЯШЕТ

*****

37

А времени в обрез, бегом к своей конной группе – трём приставшим казакам из 6-го Донского и Арсению. Казаки очень кстати пришлись – один чубатый, один дремучемордый, один растрёпа, все – тигры на конях. А вот…

– А вот ты, Арсений, просто меня позоришь. Ты ж говорил – “верхом могу”?