Красное колесо. Узел III Март Семнадцатого – 2

– Ваше императорское высочество, – ещё искал польщённый журналист. – Русским читателям хотелось бы слышать ваше авторитетное слово, насколько происшедшие революционные события приблизили нас к победе.

Не мог великий князь отказать и в таком авторитетном слове! Он ответил, освещаясь сознанием своего жребия:

– Доверие русского общества всегда поддерживало мою работу. С Божьей помощью я доведу Россию до победы. Но для этого необходимо, чтоб и все осознали свой патриотический долг. Если новое правительство окажется без поддержки и не в силах предупредить анархию – это будет чудовищно!

Некоторые грозные признаки всё же проявились в некоторых географических пунктах России – и это беспокоило великого князя.

Это уже, собственно, не корреспонденту надо было говорить, тут надо было предупредить само правительство, князя Львова. А князь Львов странно не отзывался на несколько уже телеграмм. Но нечего делать, вчера Николай Николаевич отправил ему ещё телеграмму. От Алексеева всё время приходили жалобы на какие-то приказы, идущие помимо Ставки. И вот напоминал великий князь, что для победы безусловно необходимо единство командования. И так как правительству не может быть не дорого благоденствие России и окончательная победа, то надеется Верховный Главнокомандующий, что все распоряжения или верней пожелания правительства относительно армии будут направляться только в Ставку. А уже сам Верховный Главнокомандующий…

Ехать в Ставку – да, но почему же так неприлично молчало правительство? Не только не было ответов, но заметил великий князь, что до сих пор не было опубликовано утверждение Верховного Главнокомандующего Временным правительством. Это, конечно, простой промах, они не привыкли и закружились, но Сенат-то знал своё дело, почему он не публиковал назначение, подписанное Государем? Итак, все в России знали, все считали великого князя Верховным, но никак это не было официально подтверждено. Странное положение.

И от этого великий князь испытывал потребность как-то добавочно укрепиться. Ему пришло в голову разослать через Алексеева ещё такой приказ:

«Для пользы нашей родины я, Верховный Главнокомандующий, признал власть нового правительства, показав сим пример нашего воинского долга. Повелеваю и всем чинам неуклонно повиноваться установленному правительству.»

И чтоб Алексеев отправил копии правительству. Это был выразительный шаг, как бы косвенное, но публичное письмо всё тому же Львову, показывающее всю лояльность великого князя, но и – назначьте же официально, что ж вы медлите!

Знали б они да оценили, с какой лояльностью великий князь отверг мятежное предложение Колчака. А ведь он мог бы, о, он мог бы совсем иначе!…

Алексеев – одна была инстанция, беспрекословно подчинённая великому князю: всё рассылал, обо всём докладывал. Но Алексеев – тоже закрытая фигура, при Ники он привык к самостоятельности, был фактически Верховным, а теперь предстояло ему попасть под сильную ломающую волю великого князя, – может ли он хотеть того? Не метит ли в Верховные сам?

Немного поскрёбывало великого князя, но по обязанности он должен был держаться гордо и весело передо всеми. И минувшей ночью дал ещё одну телеграмму князю Львову: что сегодня выезжает в Ставку, предполагает быть там 10 марта – неизвестно, насколько свободен путь, нельзя составить точного расписания, ещё будет телеграфировать с дороги. Очень будет рад приезду министра-председателя к нему туда для личной встречи чрезвычайной важности.

Ехать – да, уже пора, но и Кавказа не мог он оставить осиротелым. Вчера, в воскресенье, надо было почтить присутствием большой воинский митинг на площади – тысяч шестьдесят офицеров, солдат и населения, все восторженны, порядок образцовый, выступил начальник штаба Кавказской армии, призывая к доверию и порядку, затем другие офицеры. Митинг и парад – вот были проявления великодушной революции.