Красное колесо. Узел III. Март Семнадцатого. Том 2

Плужников не хотел обижать учительницу, не нарочно он так сделал, а порывом. На него самого эта новость свалилась, на первого в Каменке, всего полчаса назад. Ещё не знало ни волостное правление, ни урядник.

Свалилось – ничем не предупреждённое, как с ясного бы неба валун. Но за полчаса он в себе уже переработал – и узнал, что всю жизнь к этому был готов.

Потому что: не Царь был – а царёнок.

Узнал первый, – и сам же первый должен был что-то и сделать. И первое, что придумал, – снимать портреты.

Что-то рядом тарантил ему зуёк-учитель – Плужников его и не слышал. Он стоял, расставив ноги, перед школой на холме над селом – и окидывал его всё, в ярком солнце, занесенное снегом, незыблемо-покойное, ничего не ведающее, – и думал, как сейчас прогрохочет через него царское отречение? Что будет с урядником? Что загуторят мужики?

Он стоял над своим селом, где и всегда был первым, а сейчас ещё раз ему надо было первенство взять.

Плужников так понимал: спадают косные оковы – и наша сила, почитай, теперь развернётся пуще. Теперь-то – мужикам и надо самим захватывать свою жизнь.

Вот когда и придёт мужицкая правда!

Мимо него пробегали, и по тропкам вниз, отпущенные ученики.

460

Ещё два дня бесполезно проискал Керенского по Петрограду ходатай за арестованных религиозных. Снова пошёл в Таврический, – в Екатерининском зале лежали солдаты, задравши кверху ноги, ещё больше сорной бумаги на полу и окурков, склад валенок, – а Керенского не было, и кто-то сказал, что он теперь в Мариинском дворце. Добросовестный толстовец отправился в Мариинский, но там швейцар заверил его, что Керенского не только нет, но и не было ни разу.

Несомненно он был в Петрограде, и во многих местах, где-то носился в кипучей разнообразной деятельности, его рвали на части, но Булгаков достичь его не мог. Тогда он решил уезжать в Москву, а перед тем ещё раз посетить Гиппиус и Мережковского, где его знали. Там пригласили выпить чашку чая, и не расспрашивали, а объясняли ему: Гиппиус – что свобода уже становится захватанным словом, а как бы не было резни, потому что Совет рабочих депутатов не даёт вздохнуть Временному правительству; а Мережковский – что раньше того немцы придут и они-то и будут резать. Булгаков улучил момент, вставил о своих неудачах с Керенским. И Философов, который сидел там же, предложил: жена Керенского, Ольга Львовна, милая, интеллигентная, всегда была помощницей мужа во всей его общественной деятельности. Можно отправиться к ней домой, рассказать всё дело и просить поговорить с мужем.

– Верно! – воскликнула Гиппиус. И сразу подошла к телефону, соединилась с квартирой Керенских. Но прислуга ответила, что барыни нет дома, а мальчики в школе.

Тогда литераторы написали письма – и Керенскому, и Керенской, с просьбой принять и выслушать секретаря Льва Толстого. И подбодрённый Булгаков отменил свой отъезд. А сегодня утром отправился сразу на квартиру Керенских.

Он доехал на извозчике до тихой Тверской улицы за Таврическим садом, в улице этой не было ни экипажей, ни пешеходов, никаких следов и революции. Означенный дом оказался старым трёхэтажным зданием, на котором во многих местах облупилась грязная серая краска. И подъезд – грязноватый, непритязательный. И швейцара нет.

Но вышла какая-то девочка и показала дверь на первом этаже. Булгаков был глубоко тронут этой неприхотливостью знаменитого человека, которым сейчас жила и восхищалась вся революция.

На двери – медная дощечка: «Александр Фёдорович Керенский». Но такие безлюдные были и дом, и лестница – казалось Булгакову, когда нажимал на пуговку звонка, что никто не отзовётся. Однако дверь открылась, и мешковатая сонная прислуга в тёплой кофте и тёплом платке на голове, как будто за спиной её в комнатах был мороз, подтвердила, что Ольга Львовна дома. Булгаков передал ей письма, визитную карточку и просьбу принять его ненадолго.

Прислуга ушла, возвратилась и впустила в маленькую гостиную:

– Барыня просит обождать вот здесь.

Нет, это не гостиная была, но приёмная очень скромного адвоката. Две японских вышивных картинки на стенах. Простенькая мебель. Впрочем, через дверь виднелась другая комната – больше и обставленная комфортабельней. А откуда-то ещё из глубины слышался молодой женский голос, видимо от телефона.

Вскоре Ольга Львовна вошла и сюда, торопливо. У неё были волосы в пробор на стороны, высоко, но и косо открывавшие лоб. И эта косость, передаваясь в крупные глаза, а затем косоватый и рот, создавала выражение какого-то постоянного удивления на её лице.

– Простите! – заявила она сразу же. – Но принять вас теперь я не могу. Сейчас звонили, моему мужу сделалось внезапно дурно, он в обмороке, и я должна ехать к нему в министерство юстиции!

Булгаков понял, что его разговор состояться не может. Но:

– Госпожа Керенская, может быть я как раз могу быть вам чем-либо полезен в данный момент?

Она оживилась поддержке:

– Нет ли у вас знакомого доктора? По телефону сказали, что нужен доктор.