Красное колесо. Узел IV. Апрель Семнадцатого

Да не третьи, а с воскресенья уже пятые! От гучковской отставки 30 апреля страна была, по сути, без правительства уже пять дней. Да даже с кризиса 20 апреля уже всё шатается, это две недели. С понедельника, как стала известна гучковская отставка, опять стекались на Невском митинги перепуганных обывателей. Интеллигентские ораторы вопили о преданности Гучкова народному делу. Перерастало уже в слух об уходе всего правительства. По панели Невского от Садовой до Конюшенной — нельзя было пройти, а в Екатерининском сквере — тысяча человек. В понедельник не бывает утренних газет, и вечерние просто рвали из рук, читали вслух гучковское, что Россия на краю гибели, — и всхлипывали. Интеллигентный Петроград был потрясён. Одни звали — идти к Гучкову и просить взять назад прошение об отставке. Другие уже набирали воинственный голос против Совета. Ходили солдатские патрули и велели расходиться, по апрельскому постановлению Совета.

В последующие дни уже уличных митингов не было, но весь образованный и журналистический Петроград напряжённо ждал, чем кончится кризис: общей драматической катастрофой, чёрной анархией или укреплением государственного строя?

Анархия не анархия, буржуазные интеллигенты всё пугают. Если в стране и есть признаки анархии, то в ней виновато само Временное правительство: народ завоевал свободу не для того, чтобы предоставить прежним господствующим классам и дальше пользоваться всеми выгодами. Доходы их почти не затронуты, деятели старой власти остаются неприкосновенны и даже с пенсиями, а в армии новые порядки введены почти против воли правительства. Так что кризис власти создал не Совет, а правительство. Но переговоры действительно затянулись непомерно. А рассчитывая ежедневно на их окончание, Исполнительный Комитет ежедневно же собирал в Морском корпусе многолюдный пленум Совета — утверждать новый состав правительства. И каждый вечер надо было чем-то их отмазывать, чем-нибудь занять, а потом распустить, чтоб не сердились на вождей.

Вчера посылали туда отговариваться Скобелева, а заняли Совет — черноморской делегацией, этим уникальным жердеобразным, но быстросмышлёным Баткиным, хитрей которого Колчак ничего не мог бы придумать для обмана революции, с такой наигранной искренностью он выступает, и как кинет: „Клич 'отечество в опасности' ударил нам в сердца!”, „чужого не хотим, своего не отдадим!”, „если Матюшенко и лейтенант Шмидт были кадеты — тогда мы тоже кадеты!”, — и здорово обморачивает народ, хлопают ему отчаянно. А другие черноморцы договорились до миллионов немецких марок, подкупленных шпионов, сапога тевтонов — и пришлось в ответ выступать Стеклову и аргументировать в защиту ленинцев не чем иным, как Евангелием (это он умеет): мол, даже в Евангелии сказано, что распадётся то царство, в котором будут раздоры, нам надо бояться не сапога Вильгельма, а сапога реакции. На что Баткин остро высунулся, что он задавал Каменеву вопросы по-русски, может ли победить буржуазию ещё не организованный пролетариат, а тот ему отвечает по-китайски, что надо действовать немедленно, ещё до Учредительного Собрания. А мы, мол, простые люди (но сам он явно с образованием), не путешествовали по заграницам („и по Германии”, — кричат солдаты).

Но так или иначе, вчера Совет заняли, ещё спели вечную память лейтенанту Шмидту, и схлынуло благополучно. А на сегодня — опять назначили непредусмотрительно, — и что делать им сегодня? Отбрёхиваться послали Гоца. Гиммер посоветовал ему: а вы так прямо и скажите на Совете, что всё задерживают кадеты, они поставили нам ультиматум, пусть массы знают. Гоц так и поступил, и даже прямо сказал, что может быть переговоры и вовсе не удадутся, будет крах, что кадеты вцепились в министерство продовольствия, не хотят отдать продовольствия социалистам, из чего уже и можно понять, что хотят душить массы голодом. И пленум Совета сильно был впечатлён и простил свой третий подряд пустой созыв, — так тут начали шум большевики, что ИК запутался в бесплодных переговорах с буржуазией, и какая гарантия, что и завтра не отложат? Огрызался и Гоц, что мы — не приказчики, поставленные торговать, мы спим по два часа в сутки.

Ещё и в этой бессоннице была причина затяжки: каждый поздний вечер доторговывались глубоко в ночь, и всё неудачно. А утром, сморенные, подняться не могли, и до середины дня переговоры не шли, мозги вялые. Только и можно начать в 2-3 часа дня, — так сегодня как раз в это время надо было выслушивать Главнокомандующих.

У Гиммера вызвал даже удивление культурный уровень этих генералов: на совещании они не проявили той грубости и политической топорности, какую выказывали в приказах и газетных интервью. (Хотя Алексеев оказался очень похож на старого околоточного надзирателя.) Но, к сожалению, свои выводы они простёрли из чисто военной сферы в сферу политики: внушать солдату, чтоб он думал не о мире, а о войне.