Красное колесо. Узел IV. Апрель Семнадцатого

Однако на столе военного министра лежит не подписанная им, два месяца промурыженная по комиссиям и осуждённая всеми главнокомандующими — Декларация Прав Солдата. Эти два месяца, пока она клубилась где-то в стороне от Керенского, он даже и сочувствовал ей: крупный, важный шаг в демократизации армии. А сегодня — э-э-э, читая новыми глазами, он, пожалуй, предпочёл бы её задержать. Даже хотя бы вот: окончательная отмена отдания чести — ну хорошо ли это для железной дисциплины?

Однако и задержать, остановить её сейчас — никак невозможно, это будет откровенно реакционный шаг. Но: послать в Совет солдатских депутатов, скажем, Якубовича и пусть обратится так: „Толкуйте Декларацию сознательно, а не бессознательно. Мы даём теперь права, каких не имеют солдаты ни в одной армии мира. Например, отдание чести отменяется как обязательное, а вы — отдавайте добровольно, такова личная просьба министра Керенского.”

Якубович: — Я им прямо скажу, что на лучезарный путь мощной демократической республики нас может вывести только наш вождь Керенский.

Ну, выбирать выражения — ваше дело.

А тем временем предрисуется, как будет дальше. Надо ехать на фронт — на две недели! на три недели! Объехать все фронты, везде собирать делегатов от всех частей — и внушать, и внушать им необходимость железной дисциплины! Но перед этим — не упустить флот. Молниеносно, ночным экспрессом — в Гельсингфорс. Там — сплошной триумф, букеты красных тюльпанов. С вокзала — на адмиральский корабль. (Быть — в элегантном штатском пальто и фетровой шляпе. Да что ж, не умеет он одеться? Приходилось и в рединготе с атласными отворотами.) Потом с Максимовым посетить все суда, и все сухопутные части. К неблагодарным финнам (не доверяют нашей революции, не признают нашего правительства, рубля, желают нам поражения и требуют хлеба) — ни слова (а как Александр Фёдорыч их любил!), но только к своим, в Совете рабочих и военных депутатов:

— Даже под каблуками азиатского самодержавия мы падали спокойными рядами, если нужно — шли на смерть. А сейчас мы притянули наш народ в европейскую семью народов. За эти два месяца страна пережила много прекрасного, но и много страшного. Бывали минуты сомнения, когда мы теряли веру в государственный разум русского народа.

И, опережая робкий петроградский тон, — резким предупреждением:

— Здесь, в Финляндии, нам надо быть особенно осторожными, ибо наше великодушие могут понять как бессилие не только немцы. Но пусть никто не думает, что русский революционный народ слабее старого царизма!

И потом — на дредноуты. (Там — заражённые большевиками „Андрей Первозванный” и „Республика”, — покорить их!) Уверенным шагом к боевой рубке и вскакивать на сигнальный мостик:

— Товарищи! Для меня вы все равны — от адмирала до матроса. Я уважаю в вас всех человеческую личность. Я требую дисциплины разума и совести! Я сделаю из нашего флота — силу моральную! — и тяжёлое бремя моё будет мне легко и радостно. Вам — надо самим понять предел своей свободы, понять, где она переходит в развал.

И, конечно, первый большевицкий вопрос: „А тайные договоры?” Но подготовлен блестящий ответ:

— Двумя воюющими сторонами они заключены одновременно — и будут одновременно выложены на стол мирных переговоров.

А может быть прозвучит и обратный вопрос: „Почему не арестуют Ленина?” И тут:

— Зная иногда, в чьих интересах действуют отдельные люди, мы оставили их на свободе — потому что спасение не в преследовании отдельных людей, а в государственном разуме вождей.

И ещё раз, открыто матросам:

— Здесь, в стране угрюмого финляндского гранита, мы не встретили отклика на наш великодушный призыв. Вы — поняли меня?

Ничего нет в мире могущественнее Слова! Слово — это всё! Если вложить всю силу нашего сердца, всю нашу горячую веру — неужели мы не увлечём доверчивого русского воина? Ещё сегодня приходится смотреть на многие беспорядки сквозь пальцы, — но Словом мы всё восстановим! О, мы ещё покажем силу революционной армии! Теперь — она пойдёт в наступление! Имя Керенского будет связано только, только — с наступлением!

И ещё же — в отряд минных заградителей. (Подадут катер — прыгать в него с лёгкостью; или — матросы на берегу, а сам с палубы):

— Что стало бы со всеми нами, если б каждая ваша мина заявляла, что не хочет оставаться в глубоком холодном море? Пусть воспрянет духом заколебавшийся балтийский матрос! Мы так закончим войну, что наши потомки не будут краснеть за нас! Россия сейчас засевается семенами равенства, свободы и братства — и я уверен, что этой осенью мы соберём обильную жатву!

183