Красное колесо. Узел IV. Апрель Семнадцатого

— Вторая заповедь: строжайший контроль над собственными вашими вождями! Не надо думать, что ваши нынешние вожди всегда правы и всё знают правильно. Они тоже могут ошибаться.

Круто взял. Да он что ж — идёт нас всех отстранить? Он, кажется, откровенно хочет власти.

Недоумение в зале. Ни одного одобрительного движения. Недоброжелательно поёжились и в президиуме.

И — куда он влечёт неразумно? Вот это и значит: нет в нём поправляющей интуиции, заносит его.

А Троцкий, остро поданный вперёд, с уже взметенной рукой, хотел выразить больше, чем сказал? ещё?

Но нет. Вдруг на этом самом опасном взлёте — ему не хватило воздействия. Как будто надломился.

Вобрался. Удержал себя:

— А третья заповедь — доверие к своей собственной революционной силе. И наш совет: пусть следующий ваш шаг — будет к полному завоеванию власти пролетариатом! Да здравствует русская революция как пролог ко всемирной социалистической революции!!

И отошёл. В аплодисментах. Но проводили его — холодней, чем встретили. Нет, к счастью, речь его надорвалась.

Но его программа — почти как ленинская? (Был и крик: „Это мы слышали от большевиков!”) Только Ленин и за месяц не появился в Совете, сидит как паук в углу, у Кшесинской.

Однако уже прибыл с крестьянского съезда и Чернов, и не мог снести такого неожиданного посрамления:

— Если бы мы послушались слов Троцкого — мы бы поступили, как страус. Опасность вхождения в западных условиях вот в чём. — И подробно: в чём, при каких условиях буржуазия может сделать из социалистов пленников. И гордо: — Но неужели вы думаете, я иду к буржуазии в плен? Теперь буржуазное правительство ничем не располагает.— (Верно.) — Теперь все дела будет решать в сущности Совет, а министры — только исполнители.

Увы, увы. И как же придётся работать?..

А Чернов красноречиво-гладко стал широко рисовать какие-то два яруса в армии, нижний и верхний, и верх как органическая часть низов, — уже в зале начались разговоры, а он не чувствовал утечки времени, — и этого заседания, и всего вообще времени России.

— ... Троцкий сказал „не верьте своим вождям”, но если мы двигаем в министерство вождей, тем самым мы и себя двигаем. Если вы не введёте нас, то правительство будет выкапывать чёрные сотни, серые сотни, и будет гражданская война. У меня аппетит не хуже товарища Троцкого. Но прежде чем брать всю власть в свои руки — пусть Троцкий подсчитает силы. А нам торопиться некуда и нечего бояться за завтрашний день, власть от нас не уйдёт. С каждым днём мы делаемся сильнее, созыв Учредительного Собрания с каждым днём всё более лёгким...

Как он уверен!..

Стали кричать: почему не выступает Церетели? А у Церетели болело горло, и хорошо бы, если б только простуда. Устал... Поднялся и, сильно охрипший, объяснил, с большим усилием.

— Товарищ Троцкий вернулся только сегодня. Может ли он уверенно сказать, что когда мы захватим власть — её признает вся Россия? Говорят „отечество в опасности”. — Его горло изнемогало: — Скажу больше: в опасности и революция, и идея международного братства! Если наша революция будет раздавлена — то и в других странах долго не будет революции. По Троцкому: если два разных класса, пролетариат и крестьянство, то они должны драться?.. Но сейчас если сбросить и буржуазию, то наступит наша погибель. Если вы поддержите нас —то мы войдём во Временное правительство и спасём Россию! А без вас — мы только щепки на гребне революционной волны...

* * *

Это будет государство типа Парижской Коммуны. Такая власть является диктатурой, то есть опирается не на закон, не на формальную волю большинства, а прямо, непосредственно на насилие.

Ленин

* * *

185

Ушла молодая чета — а Павел Иванович пожалел их. Даже если вправду они будут счастливы, — а ведь ещё, наверно, и не знают друг друга хорошо, жениться идеально это мало кому даётся, браки приблизительны, — всё равно несчастны уже тем, что своё счастье им придётся ограждать под метучими больными звёздами революции. Надо всем и надо всеми — нависло, рушится, а у кого-то своим чередом должна завязываться любовь.

Но что ободряет: вот за самые последние годы, перед революцией, наросла у нас новая интеллигентская молодёжь, совсем новая — свободная от Писарева и Чернышевского, не ослеплённая революционным психозом прежних поколений и даже миновавшая хлам арцыбашевщины, андреевщины, ананасов в шампанском, — а верит, что есть-таки в мире Добро и Зло, и тянется их различить.

Он, может быть, высказал им слишком мрачно? Но он — так и думал. Подслащивать — не надо.

Даже — он мало сказал им: страшно — только за государство? А за культуру — ещё страшней. Ведь покати, покати вот так — мы спустимся до пещерности. И угроза не только от темноты простонародья, но и от столичных спекулянтов, торгующих отравой душ.